текучее золото струн…

И снова – черная гладь…

Тогда наступает пауза…

И поэт совершенно трезвый

выходит вон из окна.

Одинокое сумасшествие,

сумасшедшее одиночество,

ясно вижу, как стебель ириса

надломился в его душе.

И настала такая боль,

что стало легко

снять губами слезинку ребенка,

чтобы все во всем просияло…

Думаю, поэтому берегут поэты

боль свою до последнего вздоха.

СТАТЬИ И ЗАМЕТКИ

О СЕБЕ

АВТОБИОГРАФИЯ

…Я просто очень рано начал читать. И читал, читал. Читал очень быстро, вряд ли понимая все, что пробегало перед моими глазами. Читал все быстрее, увлекаясь самим процессом мгновенного чтения. В местной библиотеке серая мышка-библиотекарша с удивлением смотрела, как я набирал целую стопку книг по трем абонементам: мама и два взрослых брата-студента. И пусть все мешалось в моем мозгу, это не мешало мне быть вместилищем самых неожиданных знаний, удивлявших моих друзей и домашних. Родился я на Алтае в городе Бийске в ноябре 1928 года, который я совершенно не помню, потому что родители вскоре переехали в Москву, где я живу до сих пор. Жил я в разных местах Москвы. В детстве весной мы – дети ловили майских жуков, которые летели и тупо стукались среди садов и коттеджей поселка Сокола. В юности и молодости обитал чаще в приарбатских переулках. Жил вместе с моим другом Оскаром Рабиным в Трубниковском во время войны. Над нами в пустой голодной квартире витали романтические мечты и настроения. После армии несколько лет обретался жильцом – в первом московском салоне мадам Фриде, сухощавой энергичной и привечающей молодежь пожилой дамы. Это рядом – в Борисоглебском переулке. А уж потом, когда женился, все – возле Савеловского вокзала. То с одной стороны – с улицы Горького, то с другой – в конце 3‐й Мещанской и теперь – на Новослободской. В общем, Москву и Подмосковье считаю своей родиной и страной. Алтай, который я не видел никогда, я все-таки узрел и узнал в очертаниях уральских гор, пусть они пониже, когда служил в стройбате. Четыре года – в некой котловине, где строился секретный завод и город. А вокруг все оцеплено, обмотано колючей проволокой – сталинские концлагеря, в которых томилось несметное количество самого пестрого, самого обычного русского народа. Народ как народ, только почему-то ходит в колоннах и овчарки на него бросаются, а что спит в бараках, так ведь половина страны и мы – солдаты – все жили в бараках. Написал я тогда множество стихотворений, в том числе и о заключенных, которые все потом уничтожил и вот по какой причине. Был у меня друг – ефрейтор, белокурый кудрявый, настоящий артист. Из деревни. Вместе ходили в Клуб Строительства – в драмкружок. Так вот, вышел ему перевод в другую часть, выпили мы на прощанье, он и говорит. «Ты, Генрих, поосторожней будь. Я ведь к тебе приставлен был, чтобы доносить на тебя». Такая история. Живопись и поэзия. Но здесь надо снова вернуться в детство. Еще в первых классах я что-то пробовал писать: в прозе меня вдохновлял Аркадий Гайдар и написал несколько тетрадей «Гейка и его команда», в поэзии на меня произвела огромное впечатление 2-я часть «Фауста» – своей пестротой, величием и непонятностью, я стал писать большую поэму, где Свет борется с Мраком – два великана, и это была какая-то вселенская Весна. И там была «песня первого Ручья» и песня второго и третьего… За этим занятием и нашел меня старый поэт и последователь Иннокентия Анненского Арсений Алексеевич Альвинг (Смирнов). Он привел меня в свою литстудию, которая помещалась в Доме пионеров Ленинградского района. Там все были старше меня – юноши. Но занялись мной и учили меня стихосложению по Шенгели. Там я впервые увидел Льва Кропивницкого. Он приходил на занятия с этюдником из художественного училища, и уже носил очки. А потом началась война. Помню, 16 ноября 1941 года. Все бегут из Москвы. По ночам мир сотрясает алый горизонт.

Молотит и молотит. Утром по первому снежку уходят обозы Ленинградским шоссе через Москву. Устало переступают сельские кобылки. Ведут пленного – рыжего австрийца. Трамваи стоят. Я, мама, отец, незадолго до этого раненный в ногу, – хромает в разорванном сапоге – уходим пешком к вокзалам. В Александрове я прожил до 1944-го. Ужасно хотелось в Москву, как-то не по-детски соскучился. Отец и братья на фронте. По ночам при коптилке читаю Шекспира. Пятитомник, издание Брогкауза и Ефрона, – был у нас дома. А какие иллюстрации! Но однажды собрался я, положила мама мне в вещмешок две буханки черного. И пошел по шпалам сначала до Троице-Сергиевой лавры, там переночевал на вокзале – и с первой электричкой в Москву. В Москве узнал, что мой первый учитель Альвинг умер и завещал меня своему другу Евгению Леонидовичу Кропивницкому, который преподавал в студии живопись и рисунок. В тот же день я увидел Оскара: он сидел и рисовал натюрморт с натуры: птичку и яблоко. Подружились мы сразу и навсегда. И тогда же обрели нашего Великого Учителя – Евгения Леонидовича. Поэт, художник и музыкант – он жил в Подмосковье возле Долгих Прудов: двухэтажный барак на взгорке напротив храма, который построил Баженов. Там всегда, выйдешь – внизу блестит вода, а вверху – крест. Все места вокруг – и парк и берег Клязьминского водохранилища мы исходили с ним, беседуя об искусстве, о жизни, о любви – обо всем. Это была настоящая Долгопрудненская академия. Под соснами, в орешнике и кустах бузины.

Целая группа молодежи годами приезжала к Учителю, ничего не скажешь, магнит. И потом, вернувшись из армии, я встретил там удивительного поэта Игоря Холина, с которым мы вместе, считай, всю жизнь. Вот почему судьба кружила меня возле Савеловского: в Долгопрудном жил Кропивницкий, рядом в Лианозове в бараке – мой друг Оскар Рабин. С шестидесятых в Лианозово стали приезжать сначала молодые художники и писатели, затем журналисты и дипломаты – посмотреть на картины, послушать стихи. А с ними черные «волги» КГБ. В общем, назвали нас всех «Лианозовской группой». Так теперь и записано в истории русского искусства. Меня и Игоря Холина еще звали «барачными поэтами». И жили в бараках и писали про это. В конце 50‐х годов я познакомился с другой группой. Это были старшие с войны: Борис Слуцкий, Самойлов, Леон Тоом и другие.