Довольно быстро понимаешь, что принял случившееся, удостоверился в его необратимости.

Пытаешься рассуждать, искать какой-то выход.

Вряд ли захватчики действительно всех взорвут. А если взорвут, то не сейчас. Они уже объявили, что ведут переговоры. И что наша судьба зависит не от них. Переговоры – о прекращении войны в Чечне. После этого сообщения появилась надежда. В самом деле, почему бы и не прекратить войну? На время. Добиться освобождения заложников с гарантией перемирия. А уж там видно будет, продолжать войну или нет.

Говоришь об этом Лизе и Аде, успокаивая. Лиза соглашается, пытается улыбаться, пожимает мне руку. Ада сообщает, что очень хочет в туалет.

Хотят и другие. Ты слышишь, как люди говорят об этом захватчикам. Те совещаются.

Ты моментально придумываешь план: попроситься в туалет и бежать оттуда.

И тут же понимаешь, что один – не сможешь. Не сможешь оставить тут женщину с ребенком. Да, чужая женщина и чужой ребенок. Но – не сможешь.

Выводят людей – по одному, по два. В туалет.

Слышатся далекие выстрелы.

Захватчики объявляют: две девушки пытались выбраться через окно в туалете, пришлось их застрелить. Будете ходить в туалет здесь. И указывают на оркестровую яму. Люди стесняются, не хотят. Но вот решается кто-то первый, и вскоре выстраивается очередь.

По залу ползет запах.

Ты размышляешь: этот человек не сказал, что девушек убили. Он сказал: «Их пришлось застрелить». Именно так сказал. «Пришлось», – будто оправдывался. Вернее, свалил вину на девушек. Но есть, значит, если не чувство вины, то понимание вины. Он сказал «застрелить», а не «убить», то есть смягчил. Значит, все-таки, у них нет цели убить всех? Они показывают, что действуют вынужденно?

То есть разум какой-то у них есть, следовательно – можно договориться. Представляешь: осторожно встаешь, подходишь, говоришь —

что говоришь?

Например, что можно отпустить всех женщин и детей и оставить только мужчин. Их будет сотни три-четыре, это немало! Убить восемьсот человек или четыреста, какая вам разница?

Лучше, конечно, подойти не одному, а вдвоем или втроем. Это выглядит делегацией. Демонстрацией коллективного решения. Осматриваешься. Видишь взгляды других мужчин. Безмолвное, невнятное совещание, но, кажется, все понимают друг друга. Вот один, очень крепкий, с короткой стрижкой, лет сорока пяти, вид бывшего спортсмена или отставника-спецназовца (а может, и действующего – они ведь тоже отдыхают и в театры ходят), зацепившись за твой взгляд, пытается молча что-то объяснить. Указывает еле заметным движением головы на одного захватчика, потом на другого, потом на смертниц, потом приподнимает руку и ребром ладони указывает то туда, то сюда. В каком-то фильме ты это видел. Руководитель воинской группы, подобравшейся близко к неприятелю, знаками дает задания подчиненным. Этот человек пытается играть роль такого руководителя. Неужели верит всерьез, что можно вот так все организовать? Показываешь ему на сцену, где, отдельно от всех, ходят трое боевиков. До них так просто не доберешься. План – нереальный. Мужчина что-то произносит сквозь зубы. Ругается. Понимает: да, нереально.

В мыслях проносятся многочисленные кадры из многочисленных лихих фильмов, где герой в одиночку спасает захваченных людей, по ходу дела убивая то одного, то другого террориста – эффектно, с выдумкой, часто голыми руками. Какая все это чепуха. Она же идеология: нет безвыходных положений.

Есть безвыходные положения.

И тут же споришь с собой: ведь ты попадал в ситуации вынужденного заключения, но рано или поздно обретал свободу и оставался цел.

Вот случай из детства. Я, Костян и Ромка пошли к дальним сараям. Тем, которые за городом, на пустыре. В одном из них, уверял Ромка, хранится куча старых аккумуляторов. В них свинцовые пластинки, свинец нужен, чтобы его расплавлять и заливать в металлические трубки, так делались стволы для поджигов, самодельных пистолетов. Костян, как всегда, сомневался, откуда Ромке известно про аккумуляторы, Ромка уверял, что видел своими глазами: шел мимо с пацанами недавно, а дверь была открыта, там машину мужик чинил, а у стены этих аккумуляторов – штук двадцать. И себе хватит, и на обмен наберем свинца.

Мы нашли этот сарай, выломали какой-то железкой пару досок в задней стенке, пролезли. Там было, в самом деле, много старых аккумуляторов, некоторые разбиты, без кислоты, решетчатые свинцовые пластины легко вынимались. Мы азартно собирали добычу, и тут – скрежет, лязг, дверь распахнулась. Хозяин увидел нас и тут же сообразил наглухо закрыть дверь. Стало темно, но он включил лампочку.

– Дядь, мы не нарочно! – закричал Костян.

Хозяин осмотрел дыру в стене, заложил ее фанерным листом и кирпичами, сел на скамеечку, закурил. Костян всхлипывал, Ромка угрюмо смотрел в сторону. Я исподлобья пытался рассмотреть хозяина и понять, кто он. Это было трудно. Лет сорок или пятьдесят. Обычное лицо, волосы не длинные и не короткие, глаза не темные и не светлые. Не за что уцепиться. Единственное – часто пошмыгивал носом. То ли простуда, то ли привычка.

Он курил, смотрел на нас с усмешкой, потом спросил:

– Ну? И чья идея?

– Общая, – сказал Ромка.

– Так не бывает. Любую подляну сначала кто-то один выдумывает. Чья идея, я спрашиваю? Не скажете, запру вас тут и уйду. Ночью в этих местах никто не ходит, орите, не орите, никто не услышит. Да и днем мало кого. Так и будете сидеть, пока не сдохнете. Чья идея, я спрашиваю?

– Его, – кивнул Костян на Ромку. – Отпустите, пожалуйста!

– Сволочь, – сказал ему Ромка.

– Согласен, – хозяин гаража с удовольствием закурил новую сигарету. – Да, сволочь, друга предал. Разве можно друга предавать?

– Отпустите! – ныл Костян.

– Нет. Он подбил, а ты предатель. Останетесь тут. А ты кто? – спросил он меня.

Я выгнул грудь и ляпнул:

– Человек!

Меня иногда пробивало на такие вот штуки. И до сих пор случается, причем именно в неподобающих обстоятельствах.

– Человек?! – удивился хозяин гаража. – А по-моему, ты говно. Так или нет? Вор и говно. Да?

– Нет.

– Неужели? Тогда тоже тут сдохнешь. Или давай так: скажи – я вор и говно. И я тебя отпущу.

Я молчал.

– Давайте мы все скажем, – предложил Костян.

– Мне всех не надо, пусть он скажет. Скажет – и отпущу. Вас тоже.

– Скажи, Вить, – попросил Ромка. – Это же не для себя, для всех, это можно.

Я прикинул: действительно, позориться ради себя – паскудно, а ради других – почти героизм.

– А точно отпустите? – спросил я.

– Сказал же! Давай: я вор и говно.

– Я вор и говно! – выкрикнул я почти торжественно. Как на школьной пионерской линейке. «Будь готов! – Всегда готов!»