Заговорив об отъезде в Израиль — и тем более решившись на него, — обрусевшие евреи выпятили не столько инородчество, сколько инородность, инаковость, до сих пор тщательно, упорно и в значительной мере успешно ими скрывавшиеся.

Хорошо помня тогдашние обстоятельства и дружа (с некоторыми — до сих пор) с людьми, внезапно превратившимися не скажу в сионистов (иудаизм был и остается им чужд), но в энтузиастов далекого и малосимпатичного, хотя и победоносного государства Израиль, я вспоминаю мгновенное перерождение этих людей: вчерашние подписчики «Нового мира», болельщики «Спартака» и «Зенита», почитатели Аксенова и Булгакова, пьяницы, бабники, драчуны и картежники вдруг — задолго до «прорабов перестройки» — заговорили об «этой стране», в которой им разом разонравилось, а главное, стало неинтересным — до лампочки — буквально все. И воспринималось это не столько как предательство (в брежневской стране не было идеалов и ценностей, стоивших того, чтобы их предать), сколько как саморазоблачение. Предательством это оказалось по отношению к соплеменникам, которые не собирались уезжать, к родным, которых выгоняли с работы, к самой идее обрусения. Но, раз начавшись, процесс пошел с обеих сторон, возникла новая обратная связь.

Негласный государственный антисемитизм подпитывался отныне не иррациональными подозрениями, но вполне конкретными фактами. Став в известной мере оправданной (и хотя бы в силу этого ужесточившись), политика дискриминации провоцировала все новых «изгоев» на мысль об отъезде. Бытовую юдофобию подогревали участившиеся саморазоблачения, описанное выше внезапное перерождение былых «братьев по духу» — у людей, не затронутых этим процессом, складывалось — в целом неверное — впечатление, будто их недавние коллеги, друзья и единомышленники лгали и притворялись до сих пор (то есть всю жизнь) и только теперь осмелились предстать перед миром самими собой. И в то же время ощущение безысходности, испытываемое отныне советскими евреями, гнало их в ОВИР… Отдельная прискорбная история правозащитного движения в его «израильской» ипостаси была напрямую замкнута на органы, со всеми присущими уже этой обратной связи издержками. В Израиле до сих пор отлавливают засланных к ним тогда шпионов, не говоря уж о потянувшихся своим ходом мафиози.

Гласность, привнесенная в общество в эпоху горбачевского правления, имела в интересующем нас плане троякий эффект. С одной стороны, государственная юдофобия сошла на нет, обернувшись едва ли не подчеркнутой юдофилией (достигшей своего апогея, конечно, при Ельцине: ночь темнее всего перед рассветом, сказали бы мои друзья из газеты «Завтра»). С другой стороны, гласность не могла не означать и возобновления разговора о роли российского еврейства в истории и в сегодняшней жизни страны, — и надо признать, что разговор этот был начат маргиналами и, соответственно, в свойственном маргиналам истерическом и оскорбительном для затронутой стороны тоне. А несомненная связь этих маргиналов с определенными силами в КПСС и в КГБ оборачивалась — при традиционной еврейской мнительности — погромными ожиданиями. С третьей же, новые — хотя и весьма расплывчатые — правила игры в общественной и особенно в экономической жизни разбередили чисто еврейскую пассионарность (напомню, что речь идет об обрусевших евреях, успевших заново ощутить себя евреями лишь в последние десятилетия).

Обострившиеся межнациональные конфликты не то чтобы развеяли миф о «новой исторической общности — советском народе» (такая общность объективно складывалась, что было насильственно и трагически пресечено), но заставили отнестись к этой общине именно как к мифу. Восстановление дипломатических отношений с Израилем, расширение культурных и религиозных связей (уже помянутые хасиды в Кремле), по существу, имевшее место воссоздание еврейской культурной автономии в рамках СССР — в условиях, когда евреи по-прежнему играли видную роль и в другой, общекультурной, жизни страны, — все это запутывало и осложняло ситуацию, объективно создавая предпосылки для всплеска уже не инспирированной властями, а натуральной юдофобии. И крайне неудачной, на редкость неадекватной превентивной практикой стали постоянные апелляции к угрозе фашизма (при Горбачеве, безусловно, мнимой) — фашизма, на который поспешили списать и нормальную реакцию на уже наметившееся национальное унижение русских (поначалу хотя бы в Прибалтике), и первые проявления государственного подхода к проблемам, вставшим перед страной (русский этатизм — это как-то не по-русски, а вот русский фашизм — в самый раз!), и, разумеется, любые «разборки» по русско-еврейскому вопросу. При этом дала о себе знать уже помянутая в этой главе асимметрия: неадекватность подхода демонстрировали и демонстрируют как численно и интеллектуально незначительные радикалы русского движения, так и все, за редчайшим исключениями, эвентуальные жертвы новых Нюрнбергских законов, отсекая от участия в диалоге здравые силы и тем самым лишая весь диалог возможности здравого развития.

Я нормально общаюсь с антисемитами, в том числе — и с оголтелыми антисемитами. В общении с ними я исхожу из того, что любить меня и моих соплеменников совершенно необязательно, что относиться к нам с подозрением, презрением или страхом скорее естественно, чем неестественно; что точно те же чувства испытывают едва ли не все и по отношению к случайному спутнику в купе, соседу по коммунальной квартире, новенькому в классе или во дворе и так далее. «С мужем живи, а голу жопу не кажи» — гласит пословица, и смысл ее вовсе не в асексуальности или чрезмерной стыдливости.

Ксенофобия — чувство, не вызывающее особых симпатий, но естественное; право на ксенофобию (а значит, и право на антисемитизм) следовало бы записать в Декларацию прав человека. Насильно мил не будешь. «Общение поверх барьеров непонимания, но подразумевающее наличие этих барьеров», — как изящно, хотя и совершенно в другой связи, сформулировал молодой Аверинцев. Более того, с явным антисемитом еврею иметь дело куда легче, чем с тайным. Как, впрочем, и любая явная вражда лучше тайной, а при случае не отменяет и союзничества между явными врагами против кого-нибудь третьего, кого они оба ненавидят еще сильнее, — вспомним хотя бы отечественную политику.

Но, конечно, явные антисемиты ведут себя в моем присутствии сдержанно. А раскрываются передо мной — в задушевных беседах, в пьяном или любовном общении — люди, своего антисемитизма стыдящиеся. Или, вернее, стыдившиеся. Или, еще точнее, лишь в самые последние годы втайне (и с ужасом) обнаружившие, что они, оказывается, терпеть не могут евреев. Ни на телеэкране — а там только евреи. Ни на службе — где они теперь потихоньку «выкуривают» неевреев. Ни в политике, хотя, конечно, в политике…

Весной 1998 года ехал я дневным поездом в Москву. Пьяный мужик в коридоре шумно разглагольствовал: «Одни евреи в правительстве! Одни евреи! И в Думе тоже! Дали им русского парня Кириенко — так и того не пускают! Явлинский не пускает, еврей, коммуняка поганый…»

И я вспомнил, как весной 1993 года пришел к матери в больницу. В Мариинскую больницу, славящуюся прекрасными врачами и чудовищными бытовыми условиями. Постельное белье, посуду, не говоря уж о еде и лекарствах, — все надо было приносить из дому. Но мать хотя бы лежала в палате (на шестерых), а убогими койками был заставлен и весь коридор кардиологического отделения. В коридоре лежала и одна особенно бесприютная и, чувствовалось, одинокая старушка. И одиночество свое она скрашивала беспрерывными разглагольствованиями (а дело происходило как раз перед референдумом с пресловутым «Да-Да-Нет-Да»):