не весь. Очевидно, ты готовишь какой‐то ритуал, и последний ингредиент – Первая свеча. Наверняка затушить ее именно в Самайн надо, а? Если так, тогда как раз еще две недели есть, чтобы узнать, где она находится. Поэтому ты и спокоен. А на случай, если не найдешь, у тебя есть запасной план – меня разозлить, ведь ты откуда‐то в курсе, что мы со свечей связаны и моя ярость для нее как дождь. Вот ты и ломаешь все, что мне так дорого. Вот ты и пытаешься сломать меня.

– Ах, Джек! – Ламмас вдруг расхохотался, и куклы вокруг подхватили его смех, зашуршали тоже. Но в отличие от них Ламмасу не удалось скрыть в этом смехе свою тревогу. – Иногда ты и вправду просто глупая тыква.

– Значит, я ошибаюсь? Значит, ничего не произойдет, если ты до Самайна не уложишься? Если исчезнет тот единственный, кто может привести тебя к свече. Если исчезну я.

Под ребрами снова закололо, снова забились глубоко посаженные в ночь Призрачного базара, но медленно расцветающие и раскрывающиеся лепестки. Джек сдерживался долго, снова и снова сжигал их, обрывал, боролся со вчерашней ночи и еще усерднее днем, пока играл и говорил. Но стоило отпустить – и внутри будто раскрылся сразу целый куст. Его ветви царапали, скребли грудную клетку, и Джек успел лишь шагнуть к подскочившему с качелей Ламмасу навстречу, как тут же упал перед ним на землю. Ламмас даже не успел его поймать.

«Выбыть из игры – вот что я должен сделать».

Джек понял это еще тогда, в Лавандовом Доме, но все не мог придумать, как же ему сбежать, не убегая. Интерес Ламмаса к нему был очевиден, и то, что его так просто не победить, тоже. Решение нашлось случайно, когда Пак пронзил Джека цветущей ветвью на Старом кладбище. А перед тем, как прийти в особняк Винсента Белла, Джек пронзил себя ей сам. Три раза подряд, чтоб сработало наверняка.

Не дожидаясь, когда убьют его или еще кого‐то, Джек убил себя сам.

– Джек!

Если честно, он никогда не задумывался о смерти всерьез, и уж тем более ее не боялся. В конце концов, они были соседями, если не родней, сталкивались нос к носу на улицах настолько часто, что уже могли пить вино из одного фужера. Джек и сейчас не был уверен, что точно умрет, но морально к этому приготовился. По ощущениям‐то в нем и вправду рылась смерть: если голубой огонь разгорался естественно и даже приятно, точно осенняя прохлада, которую Джек вдыхал, чтобы выдохнуть грозу и смерть природы, то чужая стихия, посаженная внутрь меткими ударами, не церемонилась. Она выгрызала путь наружу, как крыса из горящего котла, и тело Джека стремительно превращалось в сад.

Посаженные в груди цветы вжимали внутренние органы в кожу и кости, рвали и ломали их, пытаясь вытеснить, засадить собою все нутро. Цветок за цветком, конвульсия за конвульсией, крик за криком. Джек впивался ногтями в собственные ребра, рывком порвав рубашку с тренчем. Шнурки и аспидовые пуговицы разлетелись вокруг вместе с листьями. «Внутри, внутри, внутри!» Если бы у него были голова и рот, он бы почувствовал вкус цветов, потому что они… «Растут, растут, растут!» Не вырвать, не выплюнуть, не избавиться.

Лето, посаженное внутри осени, пожирало ее.

– Прости, – выдавил Джек, когда Барбара снова окутала его, заплакала, приняв форму мелкую и странную, будто бы детскую. – Титания… позаботится о тебе, не бойся. Иди… к ней. Иди!

С тех пор как Барбара выбрала его, Джек никогда ее не прогонял. Они были неразлучны, и смотреть на то, как его собственная тень отдаляется и бежит, бежит, ускользая прочь и ныряя в тени домов и деревьев, чтобы выполнить последнее поручение, было так же невыносимо, как биться о землю, переживая нескончаемый припадок.

– Кретин! – услышал Джек на фоне сквозь собственные стоны. Он даже не сразу понял, что то голос Ламмаса, но обращался он не к нему. – Это ты сделал?! Ты?!

– Клянусь вам, Господин! – лепетал Пак. Все вокруг Джека смешалось, потекло, как краски на жаре, и он ничего не видел, даже когда представлял, что открывает глаза, как делал обычно. Мир пульсировал разноцветными пятнами, рябил, предметы наслаивались друг на друга, будто Джек очутился в калейдоскопе по ту сторону стекла. – Клянусь! Я всего один раз его пырнул, и то была царапина, чтобы задержать его, чтобы он на базар не поспел и своей осенью семена ваши не загубил…

– Так это все‐таки ты проткнул его?

– Да, но…

– Чем ты слушал меня тогда в Лавандовом Доме, Пак?! Не видишь сам, насколько он ослаб? Его сейчас и несколько ростков сморило бы, ты же ранил его плодоносной ветвью, которую я велел посадить на Старом кладбище. Она была ловушкой, а не оружием! Ты… Ты вообще понимаешь, что наделал? Как ты, ничтожный хобгоблин, вообще посмел поднять на Джека руку?!

Все, что услышал дальше Джек, напоминало шипение барахлящего радио на кухне Крепости: эхо, громыхание, скрежет и лязг, как если бы металл попытались разрезать вилкой. Что‐то упало рядом с Джеком на траву сразу после того, как где‐то там же раздался влажный булькающий звук, и на секунду пляшущие разноцветные кляксы вокруг сложились в форму непропорционального короткого тела. Рыжеволосая голова с вытаращенными зелеными глазами лежала от него отдельно, на краю качелей, куда Ламмас брезгливо ее отбросил.

Щелканье языка. Снова лязг – то был его серп. Запах цветов, но уже мягкий, утонченный, доносящийся обрывками, будто даже он боялся притрагиваться к Джеку лишний раз. Что‐то обернулось вокруг его дергающегося, дрожащего тела и подняло в воздух. Руки и ноги повисли, дыхание сперло, и в тот момент боль резко отхлынула, как волна, забрав с собой последние крупицы силы, надежды и сознания. Последнее, о чем Джек успел подумать – это о том, что все кончено.

Он победил и проиграл.

– Ах, Джек, – прошептал Ламмас, нежно прижав его к своей груди. – Почему ты вечно заставляешь меня улыбаться?

* * *

– Что случилось?

Через пятнадцать минут после этого Лора скатилась с лестницы на первый этаж Крепости едва ли не кубарем. Ее колеса повело, и она сильно ударилась плечом о косяк, но, даже не поморщившись, развернулась на месте и понеслась по коридору к входу в дом. Оттуда дул сквозняк: дверь раскачивалась, открытая нараспашку, ветер заметал внутрь сухие листья вперемешку с зелеными. При виде последних Лора поежилась, невольно прижала ладонь к груди, но вовремя вспомнила, что спрятала кинжал под подушку. На пороге уже все собрались: Титания, Франц и… Барбара. Одна.

– Прошу тебя, помедленнее! – взмолился Франц, размахивая руками над ней, растекшейся вдоль порожка под вешалками. Она собиралась то в