Толпа любит перемены, и поэтому наступление новогоцарствования так или иначе всегда приветствуется. Строго говоря, приветствовалине столько начало нового, сколько окончание прежнего царствования.

Невозможно описать восторг столицы при распространении вестио смерти Павла! На рассвете 12 марта новость эта распространилась во всехнаправлениях с бешеной скоростью. Каждый нес ее в разные концы Петербурга посвоим знакомым. Люди вбегали в еще спящие дома, крича из передней:

— Ура! Поздравляем с новым государем!

Где дома были заперты, там сильно, с криком стучали так, чтобудили заодно всю улицу, и каждому перепуганному лицу, высунувшемуся из своегоокошка, провозглашали свежую новость. Тогда и эти люди тоже выбегали из домов ипринимались носиться по городу, разнося радостную весть. Многие были таквосхищены, что со слезами на глазах бросались, в объятия к незнакомцам и слобызаниями поздравляли их с новым государем.

В девять утра на улицах творилась такая суматоха, какойникто из жителей не помнил. К вечеру во всем городе не стало шампанского. Одинне самый богатый владелец погребка продал его в тот день на 60 тысяч рублей!Пировали во всех трактирах. Приятели приглашали за свои столы вовсе случайныхлюдей и напивались допьяна, повторяя беспрестанно радостные выклики. Всюду: вкомпаниях, на улицах, на площадях — звучало:

— Да здравствует новый император!

Город, имевший более 300 тысяч жителей, напоминал одинбольшой дом умалишенных. Правда, все помешались от одной причины — от счастья!

Еще бы! Не было больше обязанности снимать шляпу передЗимним дворцом, а это и в самом деле было крайне тяжело: когда необходимостьзаставляла идти мимо дворца, нужно было в стужу и ненастье маршировать с голойголовой из почтения к безжизненной каменной массе. Не обязаны были дамывыпрыгивать из экипажей при встрече с императором, одна только вдовствующаяимператрица требовала к себе пока что такого почтения.

Повеселевший, постепенно привыкающий к своей участиАлександр ежедневно гулял пешком по набережной в сопровождении одного тольколакея. Никакой охраны! Да и зачем? Всюду он встречал только приветливые лица.Как-то раз на Миллионной улице он застал солдата, дерущегося с лакеем.

— Разойдетесь ли вы! — закричал он им. — Полиция вас увидити возьмет обоих под арест!

У него спрашивали, следует ли разместить во дворце пикеты,как было при Павле.

— Зачем? — удивился он. — Я не хочу понапрасну мучить людей.Вы знаете, как послужила эта предосторожность нашему отцу!

Привоз книг из-за границы снова был дозволен; разрешилиносить и платье, кто какое хотел, с лежачим или стоячим воротником. Череззаставы можно было выезжать без пропускного билета от плац-майора. Все пукли, кобщей и величайшей радости, были обстрижены. Эта небольшая вольность былавоспринята, всеми, особенно солдатами, как величайшее благодеяние. Началиносить любимые прически a la Titus. Косы пока еще сохранились, но имели теперьв длину четыре вершка и должны были завязываться на половине воротника.

Круглые шляпы снова появились на головах! Как-то раз всепосетители приемной графа фон дер Палена бросились в окнам: по улице проходилапервая особа в круглой шляпке! Можно без преувеличения сказать, что разрешениеносить эти шляпы вызвало в Петербурге не меньшую радость, чем уничтожениестрашной Тайной экспедиции!

Панталоны стали до колен. Дамы с не меньшей радостьюоблеклись в новые платья. Экипажи, имевшие вид старых немецких колымаг,исчезли, уступив место русской упряжи, с кучерами в национальной одежде ифорейторами (что было строго запрещено Павлом!), которые стремительно, скриками: “Пади, пади!” — проносились по улицам, как всегда это водилось вРоссии. Всем казалось, будто с рук их свалились цепи. Всю нацию словно бывыпустили из каземата.

Несколько сот узников Тайной экспедиции увидели свет божий —это было первым приказом нового императора, сразу после того, как он подписалсвой первый манифест и вернул несчастных донцов “из Индии”. Петропавловскаякрепость в первый раз опустела вдруг и надолго. Всего было освобождено околосемисот человек. Никто не занял освободившиеся камеры, даже генеральныйпрокурор Обольянинов, обер-шталмейстер Кутайсов и генерал Артель (единственныежертвы из числа приближенных Павла!) были уволены от службы без всяких преследований.В столицу вернулись артиллерии полковник Алексей Петрович Ермолов, писательАлександр Николаевич Радищев, которому возвратили звание коллежского советникаи крест четвертой степени.

Уже с 13 марта (сразу после ликвидации Тайной, экспедиции) былоснято запрещение на вывоз продовольственных товаров из России и ввоз в страну.Оживилась торговля. Затем была объявлена амнистия беглецам, укрывающимся заграницей, все обвинения против них, кроме смертоубийства, предавались забвению.Восстановили дворянские выборы. Чиновникам полиции предписывалось “отнюдь изграниц должностей своих не выходить, а тем более не дерзать причинять никомуникаких обид и притеснений”. Стал разрешен ввоз нот и распечатаны закрытыеранее типографии, разрешено печатать в России книги и журналы. Уничтоженыпозорные виселицы, поставленные в городах в публичных местах, где прибивалисьимена провинившихся лиц.

Для войск была принята новая форма, и живые призраки временСемилетней войны наконец-то исчезли с глаз…

Наконец-то даже скептики начали одобрительно подумывать, чтоцель и в самом деле оправдывает средства!

Никто ничего не ответил Алексею, не возразил, не засмеялся,хотя в его предположении о самоубийстве Талызина можно было найти немалосмехотворного и уязвимого. И в то же время оно было удобным — настолькоудобным, что позволяло покончить с поисками виноватого, мгновенно завершитьзатянувшийся разговор, распутать слишком уж запутанный узел предположений икаждому заняться своими отложенными, но неотложными делами.

Первым смекнул это Василий Львович, и он же первым “занялсяделами”. В комнате еще не утих общий облегченный вздох, как он снова выхватилзаткнутые за пояс пистолеты и кинулся к князю Платону Александровичу:

— А теперь извольте выдать бумаги!

Последовало мгновение общего замешательства, однако есликнязь Платон пребывал в состоянии растерянности, из которой никак не мог выйти,то Бесиков и Варламов были все-таки людьми совершенно иными, чего князь Каразинв своем порыве не учел.

А зря!