Алексей тупо осмысливал диковинную хитрость своегоблагодетеля, не в силах еще вполне осознать ее сокрушительных последствий, какненавистный Бесиков вдруг задумчиво пробормотал:

— А ведь, пожалуй, мы с тобой маху дали, а, дружищеВарламов?

— Ох, дали! — с отчаянными, бабьими интонациями поддакнулего приятель. — Ума не приложу, как мы могли так ошибиться! С нашим-то опытом введении всяческих, самых запутанных дел…

— Ну, с этим делом мало что сравнится по своей запутанности,— веско кивнул Бесиков, — так что немудрено было и в лужу сесть. Но теперь намвсе ясно, верно, Варламов?

— А как же, Бесиков! — согласился тот. — Вестимо, ясно!

Алексей чуть ли рот не разинул, слушая этот дуэт, которыйоба мошенника в полицейских мундирах вели столь же согласованно, как Панталеонеи Тарталья в итальянской комедии. Вот уж воистину — два шута гороховых!

— А кто же в таком случае удушил генерала Талызина, а,Бесиков? — озабоченно свел брови шут Варламов, и шут Бесиков ни на миг незамедлился с ответом:

— Как кто? Да проклятый злодей Дзюганов! Прикончил господинагенерала, а нам глаза отвел. Разве мы могли его подозревать? Разве мы моглидопустить, что человек, служащий в полиции, окажется настолько низок, чтобы…

— Нет! — патетически завел глаза Варламов. — Не могли! И неподозревали. Оттого и дали свершиться роковой ошибке, жертвою которой едва непал сей молодой человек благородного происхождения.

— И благородных намерений, верно, Варламов? — не унималсязлоехидный Бесиков. — И вообще, весь облик его так и дышит благородством…

И это было последней каплей, переполнившей чашу терпениянашего героя.

— Довольно! — не выдержав, Алексей даже привскочил, нонеосторожно ступил на больную ногу и принужден был снова плюхнуться на диван. —Довольно комедию ломать!

— Да что ты, Алеша? — удивился Каразин. — Пускай ихрезвятся! Главное, чтобы твое имя очищено было от греха, чтобы твоя честьвосстановилась.

— Вы знаете, ваше сиятельство, кто такой Дзюганов? Это ихподручный, утонувший в Неве. Был сей человек настолько предан господамБесикову, Варламову… и, как я теперь смекаю, его светлейшему сиятельству, —издевательский полупоклон в сторону Зубова, — что, прикажи ему вздернуть меняна дыбу, усадить на кол или пройтись по моей спине горящим веничком, он бы,конечно, это всенепременно сделал.

Ему теперь уже все равно, что о нем говорят, но мне не всеравно. Потому что, его хают так же огульно и несправедливо, как хаяли преждеменя. Мне надобно не только честь попранную восстановить. Мне надобно знать,кто убил генерала Талызина! Понимаете, господа? О нет, пусть никто неопасается, я не собираюсь мстить. Я только хочу услышать это признание — асердце говорит мне, что человек, задушивший генерала, находится в этой комнате!— так вот, повторяю, я не намерен мстить…

— Кто-то вас здесь испугался, что ли? — с тихой яростьюподал голос Зубов. — Что вы заранее всех в трусах числите? Заладили: не будумстить человеку, задушившему генерала… Да никто его не душил, понятно вам?Никто! Потому что когда я вошел в его дом, генерал Талызин лежал около столауже мертвый. Мертвее не бывает!

Наконец-то между шестью и семью часами утра Мария Федоровнаи Елизавета отправились в Зимний дворец. Там Елизавета увидала новогоимператора, лежавшего на диване, — бледного, расстроенного и подавленного.Приступ мужества сменился у него новым приступом слабости, изряднозатянувшимся.

Граф Пален был при нем, однако при появлении ЕлизаветыАлексеевны низко поклонился ей и удалился к окну, делая вид, что не слышитразговора супругов.

Александр бормотал, хватая руки жены своими ледяными,влажными пальцами:

— Я не могу исполнять обязанности, которые на менявозлагают. У меня нет на это сил, пусть царствует кто хочет. Пусть те, ктоисполнил это преступление, сами царствуют!

Елизавета покосилась на Палена, стоявшего в амбразуре окна,и увидела, как тот передернулся. Конечно, она не могла знать, о чем именно ондумает, что вспоминает, однако почувствовала, как глубоко оскорблен этотчеловек — оскорблен за себя и за тех, кто обагрил руки в крови ради Александра,ради ее слабохарактерного супруга. Она поняла, что время ей проявить женскуюслабость еще не настало. Ей предстояло быть сильной за двоих — за себя и замужа.

И Елизавета начала говорить, шептать, увещевать, твердить —предостерегать Александра от тех ужасных последствий, которые могут произойтиот его слабости и необдуманного решения устраниться. Она представила ему тотбеспорядок, в который он готов повергнуть свою империю. Умоляла его бытьсильным, мужественным, всецело посвятить себя счастью своего народа и смотретьна доставшуюся ему власть как на крест и искупление.

— Крест и искупление, — повторил Александр, несколькооживая. — Да, это мой крест, который я буду нести до смерти! Все неприятности иогорчения, какие случатся в жизни моей, я буду нести как крест!

Он приподнялся и спросил Палена, что происходит за дверью,что там за шум.

— Войска и все остальные принимают присягу вашемувеличеству, — торжественно ответил Петр Алексеевич, старательно убирая извзгляда всякое выражение, хотя ему хотелось смотреть на императрицу собожанием, а на императора — с презрением.

“Ну, может, поправится?” — подумал он без особой надежды. Икак в воду смотрел: слабость Александра вернулась после того, как он встретилсяс матерью. Да еще вдобавок через несколько дней из Венгрии пришла весть окончине великой княгини Александры Павловны, палантины венгерской, умершейпервыми родами.

ЕСЛИ кого-то и сразило это совпадение несчастий, то отнюдьне Марию Федоровну. Еще Павел не был погребен, а она уже распоряжалась обо всемнеобходимом в подобных случаях, хотя сын из сострадания избегал ее отягощать.Ничего, это были для нее отнюдь не тягостные хлопоты! Мария Федоровна объявиласреди погребальных хлопот, что не желает расставаться со своим штатомимператрицы, не даст ни единого человека, и вскоре вытянула из сына согласие,что придворные будут одинаково служить и ей, и ему.

Еще несколько слов о развитии отношений матери и сына.