Несколько дней спустя после восшествия на престол императорАлександр произвел во фрейлины княжну Варвару Волконскую, ставшую затем ипервой фрейлиной. По обычаю, она получила шифр [50] его супруги, и одновременноновый шифр получили все фрейлины, числившиеся при императрице Елизавете. КогдаМария Федоровна узнала об этом обстоятельстве, столь обыкновенном в подобныхслучаях, она истерически потребовала от сына, чтобы с этого времени статс-дамыи фрейлины получали шифры с вензелями обеих императриц.

Это было вещью неслыханной и даже смешной с точки зрениямирового придворного этикета, однако в то время мать всего могла, добиться отсвоего сына, и она дала себе слово не упустить случая. Стоило Марии Федоровневоскликнуть трагическим голосом: “Саша! Скажи мне: ты виновен?!” — разумея, вгибели своего отца, — как император становился мягким воском в ее руках. В однуиз таких минут она и добилась от него удаления из Петербурга и вообще сполитической арены графа фон дер Палена…

Едва закончились первые шесть недель траура, как МарияФедоровна снова стала присутствовать на всех приемах. Обыкновенно жила она вПавловске и казалась вполне довольной своими новыми обстоятельствами.

Конечно, она была великая лицемерка. Александр просторебенок перед ней! Мария Федоровна до истерики желала царствовать — ноприлагала все силы, чтобы устранить людей, которые положили конец прежнемуцарствованию. Дело было, конечно, в том, что акт отречения изначально составилина имя Александра, а не на ее имя.

Только Александра хотели видеть императором — именно этоговдовствующая императрица не могла простить заговорщикам, а вовсе не смертиизмучившего ее супруга! Поэтому она изо всех сил старалась настроить сына нажестокость и несправедливость по отношению к людям, изменившим государственныйстрой России.

В этих несправедливостях была повинна прежде всего МарияФедоровна — а уж потом его совесть, которая всегда оставалась неспокойной.Единственное, что утешало Александра, — это данная Паленом клятва, что то,неосторожное письмо, было сожжено немедленно. Петр Алексеевич дал эту клятву,поддавшись минутной жалости к испуганному мальчику, в которого мгновеннопревратился новый русский император. И как же он потом жалел, что уступилпервому побуждению! Дело было даже не только в его собственной сломаннойсудьбе. В глубине души Пален был согласен со сдержанными и на редкостьразумными словами Платона Зубова, высказанными им на другой день послепереворота, когда какой-то человек завистливо сказал, что вот-де князь теперьна гребне успеха, его можно поздравить, благодарность императора, конечно, незаставит себя долго ждать…

— Не в этом дело, — сказал тогда Платон Александрович. —Теперь главное, чтобы никого из нас в благодарность не наказали.

Честно говоря, в возможность такого наказания никто не верили верить не хотел! Угнетенное настроение постепенно — а кое-где и резко! —сменялось всеобщим весельем. О смерти императора уже начали ходить анекдоты.Говорили, к примеру, что он просил у своих убийц отсрочки, чтобысобственноручно составить регламент своих похорон. Даже и сами эти похороны необошлись без комического элемента! Как ни странно, привнес его не кто иной, кактот самый Евгений Вюртембергский, чье появление и намерения Павла сделать егосвоим наследником ускорили сам переворот.

Церемония погребения императора Павла проходила, конечно,очень пышно. Длинный поезд двигался весьма дальними окольными путями изМихайловского дворца, через Васильевский остров к крепостной церкви, новомуместу погребения царей. Траурная шляпа принца Евгения своими длинными, низкоспускавшимися полями заслоняла ему обзор, а плащ, путавшийся в ногах, мешалидти той размеренной поступью, которой принято ходить на похоронах. Несколькораз неуклюжий, приземистый мальчик обгонял шествие царской фамилии, а потомспоткнулся и свалился с ног у самого катафалка.

Несмотря на трагический характер торжества, окружающие немогли удержаться от смеха, тем более что принц Вюртембергский, кое-какподнявшись, снова повалился через несколько шагов. Кончилось все тем, чтовеликий князь Константин взял его под руку и потащил за собой, повторяя:

— Держись за меня крепко, чтобы опять тебе не попасть вбеду!

Александр же глядел на принца хоть и любезно, но холодно,словно никак не мог простить, что из-за этого толстого мальчишки претерпелстолько неприятностей и сделал столько неосторожных шагов. Может быть, онвспоминал в эти минуты строки из “Фауста” своего любимого Гёте: “Du glaubst zuschieben, und du wirst geschoben!” [51]

— О-о! — раздельно, тихо, потрясенно сказал князь Каразин. —Вот это карта вышла! У него что же, апоплексический удар случился, у нашегогенерала?

— Да бес его знает, что у него случилось! — рассеянноотмахнулся Зубов, а Бесиков заметно содрогнулся при упоминании имени своегоближайшего родственника. — Валялся на полу, имея вид человека, только чтоудушенного: глаза вытаращены, язык вывален, рот оскален, на губах белая пена.Жуткая картина, скажу я вам!

Он передернулся, Бесиков и Варламов передернулись тоже, а заними и Алексей с Каразиным, и дрезденская пастушка, притихшая было на своемдиванчике.

— Может быть, удар, может быть, вином подавился — на столестоял бокал, в коем еще оставался осадок. Меня, если честно, самого чуть ударне хватил, я ведь намеревался поговорить с генералом, в последний раз воззватьк его лучшим чувствам, умолить не отдавать письмо великого князя отцу Губеру.Конечно, не скрою, у меня был при себе пистолет, я намеревался вразумитьТалызина хотя бы и страхом смерти, однако оружие мне в ход пустить не пришлось.Меня опередил Рок!

Бог ты мой, а ведь Алексей в последнее время числил этозагадочное существо мужского рода в своих союзниках! Похоже, он крепкоошибался. Не только Судьба, но и Рок с самого начала играли против него!

— А, так и до вас дошли вести о том, что иезуиты к семузаветному письму тянутся? — подал голос князь Каразин.