несколькими месяцами прежде, а в другие немецкие университеты (вероятно, берлинский и боннский) несколькими после; но прежде я не рассчитывал, что могу быть вместе с братом, а это чего-нибудь да стоит. Вы говорите, что не против моей поездки в Париж, жалеете, однако же, что брат переменил мои прежние планы, принадлежавшие мне самому. Отчего же вы, однако, так мало предполагаете во мне самостоятельности? Я, впрочем, не оставляю еще намерения провожать брата в Париж только потому, что уверен, что если бы вы лучше хотели, чтобы я остался долее в Германии, то сказали бы это и за ветреность побранили бы меня, потому что я один виноват в перемене своих планов.

Во всяком случае в Париж мы, я думаю, поедем еще довольно долго, месяца два с половиной побудем еще в Мюнхене и в вылазках по окрестностям, а там у нас вертятся планы (еще, впрочем, не решенные), которые весьма меня пленяют: может быть, мы поедем на зиму в Рим!! Этим камнем мы сделали бы несколько ударов вдруг: воспользовались бы самым благоприятным случаем быть в Риме, покуда там Шевырев, уже с Италией сжившийся, видели бы Италию, овладели бы ее языком, и так как Волконская[748] также по всем вероятностям поедет в Париж в начале весны, то это пособило бы брату в недостатках рекомендательных писем.

Но все эти планы покуда еще одни планы. Между тем наше время идет по-прежнему, семестр еще продолжается, и мы большую часть дня в университете. Говорят, что на лекциях Шеллинга есть стенограф, записывающий их от слова до слова, приложим все старание, чтобы достать список и переслать вам при первом случае. Что скажут у нас в России, когда узнают, что Шеллинг действительно свою систему переменил? По-итальянски учиться продолжаем все трое, и мы с братом начали также ездить верхом.

Сегодня ровно год и 10 дней с тех пор, как мы розно!!

15. Родным

5 августа 1830 года

Мюнхен

<…> Как нарочно с первого числа профессора удвоили свои лекции, желая скорее кончить, и сегодня в 10 часов надобно будет еще присутствовать на диспуте, которого нельзя будет пропустить: один русский, Ахилл Марчинье[749], из Полтавы, сегодня будет диспутоваться на доктора медицины, пригласил на диспут и Шеллинга, и Гёрреса, и всю знать здешней учености, а так как в России трудно отыскать человека глупее, то, вероятно, жестоко осрамит нас, тем более что он еще первый русский, здесь докторизирующийся, и, кроме нас, единственный в университете. Таким образом, надобно еще отложить отправление письма дня на два либо сегодня отправить маленькое, а длинное опять отложить до следующего раза. Впрочем, теперь этот следующий раз вернее прежних, потому что профессора, вероятно, еще на этой неделе заключат свои лекции, и тогда писать будет просторно. Так как мы недавно еще писали к вам, то надеюсь, что сегодняшняя просрочка пяти дней не заставит вас беспокоиться, и во всяком случае, хотя мы теперь и намерены быть аккуратнее, но вы лучше сделаете, если будете рассчитывать отправление письма от нас не по точным срокам, а всегда около 1-го числа, и несколько дней опоздания не будут вас беспокоить.

Все это время мы были совершенно здоровы и веселы; занятия, кроме хлопот о перемене квартиры, теперь нас занимающих, остались все те же, а о планах наших вперед покуда еще нельзя сказать ничего верного; всего вероятнее, что мы осень проведем либо в северной Италии, либо в Швейцарии, а с наступлением зимы явимся в Рим! Покуда еще ничего окончательного не решили; решили только то, что во всяком случае, отправляясь отсюда осенью, надо спешить хлопотать об отправлении назад Родиона, чтобы не платить за дорогу вдвое и совершенно понапрасну. Мы условливаемся с банкиром[750], который обещает поручить своим корреспондентам, чтобы они записывали его в дилижансы в каждом пограничном городе, от границы до границы, и, наконец, в Любеке на корабле. Он также воротится в Россию человеком, учившимся в чужих краях, потому что в самом деле употреблял здесь почти все время на то, чтобы учиться: теперь все говорит по-немецки, знает четыре правила арифметики, весьма порядочно пишет по-немецки, сделал себе довольно красивый почерк русский, прочел всю «Историю» Карамзина[751] и многое другое; одним словом, мне кажется, что он сделал больше дела, нежели я, и бывает стыдно. Теперь он пишет свое чувствительное путешествие, которое очень любопытно.

Самым интересным происшествием, случившимся с нами между прошедшим письмом и этим, был один визит, который нам сделал монах[752] с молодой дамой и о котором, вероятно, брат писал подробнее, и еще интереснее, что этот монах был потомком греческих императоров, Палеолог[753], а дама воспитывалась и жила в Москве 9 лет: это племянница Палеолога, которую зовут Катерина Ивановна Попандопуло[754]. Чтобы принять их торжественнее, велели открыть еще две комнаты, стоявшие подле нас вместе, и убрать их так, чтобы они казались длинною анфиладою, и угощали их незрелыми персиками и мороженым. Пир этот кончился тем, что Палеолог поцеловал у брата руку с комплиментом, совершенно восточным: «Теперь, — сказал он, — вы уже совсем купили нас себе в плен». Еще интересно было то, что часть разговора шла через переводчиков, потому что с Палеологом был еще его брат[755], не знающий никакого языка, кроме греческого, и у нас был еще один поляк, Потоцкий[756], который не говорил по-русски.

Через два дня — 8 августа! Крепко обнимаю и поздравляю новорожденную[757]. В следующий раз буду писать к ней много. 8-го августа будем пить за ее здоровье и, чтобы как можно лучше праздновать этот праздник, постараемся напиться допьяна.

Покуда прощайте.

16. Родным

23 августа 1830 года

<…> Я начал писать к вам пять дней тому назад, но изорвал письмо, во-первых, потому, что оно было писано тотчас после получения вашего письма от 23 июля, которое меня сначала испугало, может быть, больше, нежели к тому было причин, а во-вторых, потому, что я в нем уже чересчур жестоко бранился на Машу. Теперь повторяю ей свой выговор только вкратце: возможно ли, писавши за 3000 верст, прервать письмо на половине слова? Как я ни убежден, что беспокоиться и не должно и нет причины, но, несмотря на то, все-таки от беспокойств не избавлюсь, покуда не получу обещанного через две недели письма.

Теперь я должен отправить опять только несколько