В проекте публикации выражена была суть изложенного в записке. Чтение Лорис-Меликовым предлагаемых для обсуждения документов продолжалось более часа.

По словам военного министра Дмитрия Алексеевича Милютина, сначала казалось, что проходившее заседание будет «одною формальностью», поскольку дело получило уже высочайшее одобрение покойного императора и ныне царствующего государя. Однако в ходе обсуждения четко определились две различные тенденции, два подхода к решению насущных вопросов государства: либеральный, то есть реформаторский, и консервативный.

Высказать мнение первому Александр III предложил сидевшему рядом с ним графу Сергею Григорьевичу Строганову. «Ваше величество, — сказал Строганов, — предполагаемая вами мера, по моему мнению, не только несвоевременная при нынешних обстоятельствах, требующих особой энергии со стороны правительства, но и вредная. Мера эта вредна потому, что с принятием ее власть перейдет из рук самодержавного монарха, который теперь для России, безусловно, необходим, в руки разных шалопаев, думающих не о пользе общей, а только о своей личной выгоде. В последнее время и без предполагаемой новой меры власть значительно ослабла, в журналах пишут Бог знает что и проповедуют невозможные доктрины».

Речь графа прерывалась репликами Лорис-Меликова.

В заключение Сергей Григорьевич сказал: «Путь этот ведет прямо к конституции, которой я не желаю ни для вас, ни для России…» На это император признался: «Я тоже опасаюсь, что это — первый шаг к конституции».

Затем Александр III предложил выступить Петру Александровичу Валуеву.

«…Я, с моей стороны, — заметил председатель Комитета министров, — не могу разделить тех опасений, которые только что были высказаны глубокоуважаемым мною графом Сергеем Григорьевичем. Предполагаемая мера очень далека от конституции. Она имеет целью справляться с мнением и взглядами людей, знающих более, чем мы, живущие в Петербурге, истинные потребности страны и ее населения, до крайности разнообразного… Вам, государь, небезызвестно, что я — давнишний автор, могу сказать, ветеран рассматриваемого предположения. Оно было сделано мною в несколько иной только форме в 1863 году во время польского восстания и имело, между прочим, привлечь на сторону правительства всех благомыслящих людей…»

В целом Валуев «произнес красноречивую речь» в пользу предложений Лорис-Меликова.

Военный министр граф Дмитрий Алексеевич Милютин поддержал его позицию и высказал твердое убеждение «в необходимости новых законодательных мер для довершения оставшихся недоконченными великих реформ почившего императора». Он напомнил также, что почти все прежние реформы разрабатывались с участием представителей местных интересов и никаких неудобств от того не замечалось.

Министр почт и телеграфов Лев Саввич Маков, выступивший после Милютина, поддержал позицию, высказанную графом Строгановым. Он признался, что предложения графа Лорис-Меликова направлены на ограничение самодержавия, а это, по его словам, неминуемо приведет Россию к гибели.

Вслед за Маковым взял слово министр финансов Александр Агеевич Абаза. Д. А. Милютин отметил в своем дневнике, что Абаза «произнес прекрасную речь, в которой, опровергнув намеки Макова на покушение ограничить самодержавную власть, объяснил, что, напротив того, призыв к деятельности представителей от земства укрепит и поддержит авторитет правительства. Абаза привел в пример предстоящую и совершенно необходимую податную реформу, которую решительно невозможно совершить без содействия представителей от всех классов общества».

Выступая в прениях, Лорис-Меликов подчеркнул важность того, «чтобы на стороне правительства были все благомыслящие люди». «Предлагаемая теперь мера, — убеждал он, — может много этому способствовать. В настоящую минуту она вполне удовлетворит и успокоит общество; но если мы будем медлить, то упустим время, — через три месяца нынешние, в сущности, весьма скромные, предположения наши окажутся, по всей вероятности, уже запоздалыми».

С обширной речью выступил обер-прокурор Святейшего синода Константин Петрович Победоносцев. По словам Перетца, он был «бледный, как полотно, и, очевидно, взволнованный». «Ваше величество, по долгу присяги и совести, — начал Константин Петрович, — я обязан высказать вам все, что у меня на душе. Я нахожусь не только в смущении, но и в отчаянии. Как в прежние времена перед гибелью Польши говорили: «Finis Poloniae», так теперь едва ли не приходится сказать и нам: «Finis Russiae».

При соображении проекта, предлагаемого на утверждение ваше, сжимается сердце. В этом проекте слышится фальшь, скажу более: он дышит фальшью…»

Глубоко преданный принципам самодержавия, отстаивая его незыблемость, Победоносцев подобно Строганову и Макову уверял, что предложения Лорис-Меликова прямо ведут к конституции по примеру Западной Европы. «Конституции, там существующие, — говорил Константин Петрович, — суть орудие всякой неправды, орудие всяких интриг. Примеров этому множество… Нам говорят, что нужно справляться с мнением страны через посредство ее представителей. Но разве те люди, которые явятся сюда для соображения законодательных проектов, будут действительными выразителями мнения народного? Я уверяю, что нет. Они будут выражать только личное свое мнение и взгляды…»

«Я думаю то же, — поддержал его государь. — В Дании мне не раз говорили министры, что депутаты, заседающие в палате, не могут считаться выразителями действительных народных потребностей».

Далее, заявив, что «Россия была сильна благодаря самодержавию, благодаря неограниченному взаимному доверию и тесной связи между народом и его царем», Победоносцев обрушился с резкой критикой на всю систему реформ шестидесятых годов. Уничтожающему порицанию подверг он разного рода «говорильни» — земские, городские, судебные учреждения и печать. «И когда, государь, предлагают нам учредить по иноземному образцу новую верховную говорильню? — задал оратор риторический вопрос. — Теперь, когда прошло лишь несколько дней после совершения самого ужасающего злодеяния, никогда не бывавшего на Руси, — когда по ту сторону Невы, рукой подать отсюда, лежит в Петропавловском соборе непогребенный еще прах благодушного русского царя, который среди белого дня растерзан русскими же людьми… В такое ужасное время, государь, — подчеркнул обер-прокурор Синода в заключение, — надобно думать не об учреждении новой говорильни, в которой произносились бы новые растлевающие речи, а о деле. Нужно действовать!»

Речь Победоносцева произвела ошеломляющее впечатление на всех присутствующих и особенно на Александра III. П. А. Валуев записал в своем дневнике: «Обер-прокурор Синода сказал невозможную речь, в которой назвал все предложенное и все европейское (sic) величайшей фальшью».

Министр финансов Александр Агеевич Абаза, «как ножом в сердце пораженный» речью Победоносцева, первым пытался нейтрализовать ее эффект. «Ваше величество, — обратился Абаза к императору, — речь обер-прокурора Св. синода есть, в сущности, обвинительный акт против царствования того самого государя, которого безвременную кончину мы все оплакиваем. Если Константин Петрович прав, если взгляды его правильны, то вы должны, государь, уволить от министерских должностей всех нас, принимавших участие в преобразованиях прошлого, скажу смело — великого царствования».