Вы же можете сделать так, чтобы ему стало лучше, правда?» Он кричит и кричит, а чужие руки на его плечах, на его руках удерживают от броска на доктора, который медленно пятится назад.

Зака немедленно отвезли в операционную.

Он умер на операционном столе.

Камерон надел на похороны свой лучший костюм.

И постарался, чтобы костюм на Заке был не хуже.

Хор пел гимн о свете и чуде, о Боге и божественном промысле, а Уоллес мысленно кричал, но не от своего имени. Камерон же молча кричал, что все это сон, что такого не может быть. Проснись! кричал он пронзительно. Пожалуйста, проснись!

Священник говорил о боли и горе, о том, что нам никогда не понять, почему кого-то, столь полного жизни, забирают так рано, но Бог никогда не посылает нам больше страданий, чем мы, по его мнению, способны вынести.

Все плакали.

Камерон не плакал.

О, он пытался. Он пытался выдавить из себя слезы, пытался почувствовать что-нибудь, кроме цепенящего холода.

Гроб был открыт.

Он не мог заставить себя взглянуть на тело в нем.

– Ты уверен? – спросил кто-то из его друзей. – Не хочешь попрощаться с ним, прежде чем…

Камерон стоял у ямы в земле, а все тот же священник вещал и вещал о Боге и Его промысле, о таинственном, непознаваемом мире. Он смотрел, как Зака опускают в эту яму, и по-прежнему не чувствовал ничего, кроме холода. И что бы ни делал Уоллес, он не мог этот холод прогнать.

С ним остались на ночь. В течение нескольких недель он был не один.

Ему говорили:

– Камерон, тебе нужно поесть.

Говорили:

– Камерон, тебе нужно принять душ.

Говорили:

– Камерон, пойдем погуляем, а? Тебе нужно подышать свежим воздухом.

И наконец сказали:

– Ты уверен, что можешь остаться один?

– Со мной все будет хорошо, – заверил он. – Все будет хорошо.

Но хорошо ему не стало.

Он держался четыре месяца.

Четыре месяца он ходил из комнаты в комнату и звал Зака: «Мы так много должны были сделать. Ты обещал мне!»

А слезы так и не пришли.

Ему все время было холодно.

В иные дни он не вставал с постели и ничего не мог делать, кроме как ворочаться в ней и натягивать на голову одеяло, чтобы почувствовать запах Зака – он пах как древесный дым, как земля и деревья, очень много деревьев.

Под конец его друзья вернулись:

– Мы беспокоимся о тебе, – сказали они. – Нам нужно удостовериться, что с тобой все будет хорошо.

– Со мной все будет хорошо, – отвечал им он. – Все будет хорошо.

В последний день он проснулся.

В последний день он съел миску хлопьев с молоком. Вымыл миску и ложку и убрал на место.

В последний день он бродил вокруг дома, но при этом молчал.

В последний день он сдался.

Это было не больно, правда.

Конец.

Он онемел.

А потом он был мертв.

Вот только он не был мертв, правда же?

Не был.

Потому что он стоял над собой и смотрел, как из него вытекает кровь, и он сказал:

– О. Это ад.

И он по-прежнему был один.

До тех пор, пока не пришел какой-то человек, который назвался Жнецом. Он улыбался, но улыбка не касалась его глаз. И губы его изгибались не по-доброму.

– Я уведу тебя, – сказал Жнец. – Все это обретет смысл, обещаю. Хотя ты и расстался с жизнью так, будто она ничего не значит. Я позабочусь о тебе.

Он стоял в сумерках перед чайной лавкой и смотрел на табличку в окне.

ЗАКРЫТО НА СПЕЦОБСЛУЖИВАНИЕ.

Хьюго ждал его внутри. Он предложил Камерону чаю.

Камерон отказался.

– Я сожалею, – сказал ему Хьюго, – о вашей потере.

Жнец фыркнул:

– Он сделал это по своей воле.

И эти слова показались Камерону ядом для ушей.

Он знал, что есть дверь, но он не верил этому. Жнец сказал, что она может вести куда угодно. Он сам ничего не знал. Хьюго не знал. Никто не знал.

– Там, возможно, всего лишь бесконечная тьма, – задумчиво сказал Жнец поздно ночью, когда Хьюго уже спал. Возможно, там вообще ничего нет. Камерон убежал из лавки.

Его кожа исчезла.

Трос порвался и исчез.

Крюк, что был у него в груди, растворился.

Он добрался до города и упал на колени посреди дороги.

Его последняя ясная мысль была о Заке, о том, как он улыбался словно солнце, и Уоллес знал, что желание снова почувствовать это было не только его собственным. Это было последним усилием человека, чей разум принадлежал теперь и ему. Это солнце было последним, что поддерживало его, пока его человеческая сущность распадалась.

И сейчас, здесь Уоллес сказал:

– Это несправедливо. Все это.

– Помоги мне, – попросил Камерон.

Уоллес посмотрел на свою грудь, горевшую словно в огне.

Из груди торчала изогнутая железяка. Ее конец крепился к толстому светящемуся тросу, который тянулся к Хьюго. Цепь, путы, связующее звено между живыми и мертвыми, удерживающее мертвых от полета в ничто.

Чуть посомневавшись, Уоллес взялся за крюк.

– Теперь я понимаю. Дело не в том, что мы сделали, и не в ошибках, которые совершили. А в людях, в том, что мы готовы сделать друг для друга. В жертвах, которые мы приносим. Они научили меня этому. Здесь, в этом месте.

– Пожалуйста, – прошептал Камерон. – Я больше не хочу быть пропавшим.

– Не ожидай этого.

Он сжал крюк, металл оказался горячим, но больно ему не было. Он потянул его что было сил, и боль стала до такой степени невероятной, что он стиснул зубы. Слезы хлынули у него из глаз, и когда крюк оказался вне его, он закричал. Ощущение тяжести исчезло, и его окатила волна облегчения, подобная солнцу и звездам.

Он поднял крюк над головой.

И вонзил его в грудь Камерона.

* * *

Его голова мотнулась в сторону от мощной пощечины, и он распахнул глаза:

– Ой! Какого черта? – Он моргнул. На него сверху вниз смотрела Мэй.

– Придурок, – набросилась она на него. – Что, черт побери, ты натворил?

Он потер все еще покалывающую щеку и сел.

– Что ты… – Он выпучил глаза. – Вот дерьмо.

– Ага, сволочь. Действительно дерьмо. Ты хоть представляешь, что ты…

– Это сработало? – в отчаянии спросил он. – Это сработало?

Она вздохнула, ее плечи поникли.

– Сам посмотри. – Она схватила его за руку и подняла с пола. Он вскрикнул от удивления, потому что взлетел в воздух, будто совершенно ничего не весил. Широко раскрытыми глазами он посмотрел вниз. И судорожно вдохнул, увидев, что парит в нескольких дюймах от пола. Он поднял руки вверх, пытаясь опуститься