Может быть, и впрямь этот художник обладает особым даром творческого бессмертия. И уж конечно, несравненным талантом.

«Он знал только голод, побои, унижение, гнетущую скученность своей среды, которой он был уже чужд, против которой восстал, но стигматы которой никогда не стерлись», – писали о Сутине М. Кастен и Ж. Леймари. Впрочем, в отличие от Шагала, Сутин не изживал и не поэтизировал ни прошлое, ни родину. В его искусстве вообще не было ностальгии, пристрастий к времени или сюжетам. Он писал, что видел, и выражал, что чувствовал. Второе было главным.

В Париже он дружил более всего с Модильяни: странная дружба в глазах обывателей – денди, красавец Амедео, Моди, и увалень из нищей российской провинции. Общее пристрастие к вину – лишь обыденная слабость. По-настоящему их роднит страсть к искусству, к ценностям вечным, к поэзии – и старой, великой, и новой, которую они надеются открыть, роднит и ощущение жизни как боли, умение сострадать и ощущение это реализовывать в искусстве. Говорили, что Модильяни читал полуграмотному Сутину Данте, и тот понимал, угадывал прелесть терцин на неведомом ему языке. «Он гений», – говорил о Сутине Модильяни. «Это он, Модильяни, заставил меня в себя поверить», – говорил Сутин.

Не став, как Модильяни, трагическим героем монпарнасских легенд начала века, уехав из России слишком юным, чтобы делиться с ней потом своей славой, Сутин и во Франции остался пришельцем. Рассказывают, он так и не научился сносно говорить ни по-русски, ни по-французски, общался с людьми и сходился с ними трудно. Читал, однако, без затруднений, современники терялись, узнавая, что приехавший из неведомого белорусского местечка, не получивший образования оборванец, едва изъяснявшийся по-французски, читал и отлично знал Фрейда или Бальзака.

Сколько бы ни смотрел, ни читал Сутин, пишет он так, словно до него живописи не было вовсе, с каким-то яростным примитивным увлечением первооткрывателя. Будто впервые он видит тощие селедки, скрюченные огурцы – эту (так любимую Шагалом) пищу бедняков, и даже вилки чудятся истощенными, сжатыми голодным спазмом. Он обладал поразительной художественной отвагой: его завораживают первичные и грозные явления бытия, и кажется странным, что застенчивый, молчаливый, неловкий человек, о деликатности которого вспоминали многие, писал окровавленные туши быков, не остывшие еще куски плоти. Тут и страсть к изживанию детских воспоминаний (ритуальный забой и потрошение домашней птицы), и иное – более важное. Он, сам того не ведая, продолжал то, что начал Бодлер стихотворением «Падаль», – эстетизировал все, независимо от предмета и, скорее, вопреки ему. Он умер во время войны (1943), гибель его была мрачна и зловеща, с оттенком того же жуткого гротеска, что мерещился порой в его картинах: он скончался, когда его, уже смертельно больного, спасая от немцев, тайно перевозили в Париж, по слухам спрятав в траурном катафалке. Среди немногих, кто провожал Сутина на Монпарнасском кладбище, был Пикассо.

На том кладбище, где «Поцелуй» Бранкузи.

Странное это место – Монпарнас. Он словно бы не имеет четко очерченных границ, и его душа выплескивается далеко за его топографические пределы.

Ведь совсем недалеко от «Улья», рядом с книжным рынком, где несколько раз в неделю идет торговля драгоценными для библиофилов старыми и не очень изданиями, находится парк Жоржа Брассанса и места, где он жил и бедствовал, а потом, разбогатев, все равно продолжал жить спокойно, весело и просто. Но это уже иная тема, другая глава, иные «странствия души».

Словом, вероятно, прав был Кокто, утверждавший, что вся революция искусства происходила здесь, на камнях мостовой Монпарнаса.

Но даже он не знал, насколько драгоценными они, эти камни, станут для тех, кто будет ступать по ним многие годы спустя!

Погруженный в сон, Фобур-Сен-Мартен дарил тишину…

Робер Сабатье

«Hôtel du Nord» («Отель дю Нор») – название фильма Марселя Карне 1938 года по нашумевшему в свое время роману Эжена Даби. Поразительная актриса Арлетти (Леони Батиа) снялась в роли стареющей проститутки, подруги сутенера и бандита, которого сыграл знаменитый некогда Луи Жуве. По изысканно сентиментальному, тонко стилизованному трагизму картину можно сравнить с фильмом Рене Клера «Под крышами Парижа» («Sous les toits de Paris»).

Вот как писал об этой гостинице в своем романе Даби, так мало известный у нас, почти не переводившийся на русский язык писатель:

Из окон «Отеля дю Нор» виден канал Сен-Мартен, шлюз, где стоит в ожидании баржа, заводы и фабрики, доходные дома. Грузовики направляются вверх к бассейну «Ла-Виллет», а спускаются к предместью Тампль. Неподалеку Восточный, Северный вокзалы. Вечерами слышен монотонный шум воды, что бьется о стены шлюза. Это мрачные места: сонная вода, пустынные набережные, где бродили Леон Фарг и Жюль Ромен.

«Отель дю Нор» стоит рядом с улицей Гранж-о-Белль. Это старое здание из гипсовых плит на скверной основе, где живут водители грузовиков, моряки, каменщики, служащие, молодые рабочие[88]. Шесть десятков людей, которые уходят утром, около семи, и возвращаются лишь вечером, чтобы заснуть. Они обитают в комнатах, холодных зимой и душных летом; сырые коридоры, крутые лестницы.

Дни и недели монотонно следуют одни за другими. Пятьдесят четыре раза в год – воскресенья. В эти дни выходят на улицу, не бегут за трамваями, не толкаются в метро. В полдень спокойно завтракают; вечером ходят в кино. И затем – вновь начинается неделя… <…> В отеле есть кафе. Туда заходят, играют в занзи или в манилью[89]; говорят о политике; приходят служащие шлюзов, кучера, шоферы такси. Сидят тесно, пьют, плюют, смеются; и если патрон в хорошем настроении, поют. По субботам устраивают долгие партии в манилью, завтра воскресенье – праздник.

Двери хлопают, раздается шум шагов. На лестнице и в коридорах гостиницы встречаются с мужчинами девицы, задевают друг друга, прикасаются друг к другу. Любовная связь. И все комнаты похожи одна на другую. Мужчины подстерегают добычу, девицы терпят, иногда мстят. Никто не удивляется таким вещам, привыкли; а потом девиц утешают.

Время течет. Приходит лето. Когда солнце опускается за дома на набережной Вальми, хорошо пропустить стаканчик на террасе. Урчание машин уступает место свежему шуму шлюзов. Зажигаются фонари, влюбленные идут в сквер, старые дамы прогуливают собак. Звезды отражаются в черной воде канала. Свежеет воздух, порыв ветра приносит с внешних бульваров бормотание города. Легче дышится, наконец видно, как зазеленели на набережных деревья. И хочется уже думать о поездке за город.