«Романист, поэт, – говорил хозяин „Улья“, – может работать в своей мансарде за скверным столом при свече, ему довольно чернил, пера и бумаги. Свои модели он находит в самой жизни, они в его распоряжении и ничего ему не стоят. Но живопись и скульптура – это другое дело! Они требуют специальных устройств, сложных инструментов… Но сверх всего, необходима живая натура. Без нее не бывает стуящего произведения! А живая модель дорого стоит…» Почти каждый день он обходил своих постояльцев, интересуясь, не терпят ли они в чем нужды.

Помимо практически бесплатного и уж во всяком случае дешевого жилья, обитатели «Улья» имели и даровой стол, поскольку добрая консьержка мадам Сегонде (сколько будущих знаменитостей о ней вспоминали!) охотно подкармливала голодных постояльцев: «Ах, мои художники, мои божьи детки! Бедные пчелки, они больше не приносят меда, а если приносят, то он уже горчит. Но что с ними делать? Каждому надо есть!»

Буше при всей своей ангельской доброте был человеком амбициозным и в 1902 году добился того, чтобы состоялось торжественное открытие «Улья». Республиканская гвардия, национальный гимн, депутаты, муниципальные советники: каски, султаны, блеск цилиндров, роскошные платья дам, присутствовал сам помощник государственного секретаря по делам изящных искусств. И постройка «Улья», и вся меценатская деятельность Буше принесли ему дополнительное официальное признание. В 1908 году он получил командорский крест Почетного легиона.

Почти сразу же сооружение, имевшее официальное название «Вилла Медичи» (острословы называли его еще и «Виллой Медичи для бедных»), получило прозвище, под которым и вошло в историю и стало одной из достопримечательностей Парижа, – выпускались даже почтовые открытки с видами «Улья». Его дикий и неустроенный быт, как и быт «Бато-Лавуар», тоже неоднократно и увлеченно описывавшийся, по тем временам не был редкостью.

Следует в нескольких словах объяснить трагикомический способ нашего ночлега. Наш товарищ скульптор Инденбаум получил заказ на деревянные резные ширмы, и мы использовали одну из панелей, положив ее на два стула, в качестве кровати для Сутина; мы привязывали Сутина к этой панели веревкой, поскольку она была узкой, – иначе он мог легко свалиться на пол. У меня же была американская походная кровать, кое-как подвязанная веревками, чтобы она не развалилась. Впрочем, порой по утрам я оказывался на полу, если веревки развязывались. <…> Летом большинство обитателей «Улья» спали на улице, кто на скамьях, кто на столах с тремя ножками, на которых приходилось балансировать, чтобы не свалиться. Мы были готовы на что угодно, лишь бы не спать внутри, где было полно клопов, которые казались нам самыми злыми из всех злых тварей.

Так вспоминал художник Кикоин, друг и земляк Сутина.

В ту пору и в богатых особняках гигиенические проблемы нередко еще решались в средневековом духе, а бедные обитатели «Улья», особенно те, кто приехал из «немытой России», тем более не смущались отсутствием цивилизации. Мучились более всего от зимней стужи и сырости, но, по счастью, в Париже холода нечасты, сквозь щели можно любоваться высоким и вольным небом Парижа, и воздух свободы с лихвой компенсировал убожество жилья.

Хоть «Улей» и располагался на окраине Парижа, его обитатели имели все основания ощущать себя в центре художественной жизни. В конце июля 1914 года Буше предоставил свою огромную мастерскую в «Улье» для показа картин французских художников и их русских собратьев, живущих в Париже, отобранных на большую Русско-французскую выставку, которая была намечена на осень того же года: Брак, Матисс, Майоль, Бурдель, Лорансен, Шагал, Мещанинов, Липшиц, Архипенко, Орлова, Кремень…

Пьяные скандалы, голод и даже неизбежные в художественном мире интриги, зависть – об этом известно много, недостоверно, а главное, все это уже не имеет решительно никакого значения. Была ведь в этом месте особая атмосфера доверия и добра, бескорыстия, понимания. Приятель Сутина и Кременя скульптор Лев (Леон) Инденбаум уже в старости с необычайной нежностью вспоминал:

Я жил один в сарае (в саду, окружавшем «Улей». – М. Г.), рядом с помойкой и статуей ангела, автор которой никому не был известен. Его крылья были оплетены розами, и мне нравилось любоваться ими. У меня не было никаких средств. Однажды утром булочница спросила меня: «Сколько хлеба в день вам нужно? Вам пришлют, сколько необходимо, и вы расплатитесь, когда сможете». Потом пришла очередь молочницы: «Сколько вы хотите сегодня молока?» Это было чудесно… Этим дамам не хватало только крыльев, чтобы быть ангелами! Я написал своей сестре: «Здесь живут чудом», и она ответила мне: «Умирают тоже чудом».

По-прежнему испытываешь смущение и восторг, вспоминая, чту писалось и рисовалось здесь, в этих убогих мастерских. Глядя на все еще изящную ротонду «Улья» (ныне в ней в современных и комфортабельных студиях вновь трудятся художники, только нет среди них пока никого, кто мог бы сравниться с теми, прожившими здесь голодные и холодные годы), легко забыть суетные и излишние подробности.

La Ruche

Escaliers, portes, escaliers

Et sa porte s’ouvre comme un journal

Couverte de cartes de visite

Puis elle se ferme.

Désordre, on est en plain désordre[86].

Так начинал свою поэму «Мастерская», написанную в честь «Улья», Блез Сандрар.

В числе первых постояльцев «Улья» были и совершенно случайные, курьезные для истории искусства персонажи: так, есть сведения, что в «Улье» какое-то время жил и Владимир Ульянов. Самым преданным и верным постояльцем «фаланстера» стал с 1905 года ныне совершенно забытый скульптор Луи Морель, проживший в «Улье» до самой смерти (1970), скульптор, более всего известный своим неодолимым перфекционизмом, вследствие которого почти никогда не мог довести до конца свои произведения, чаще всего разбивая их, когда они были почти готовы. Жил здесь какое-то время и будущий знаменитый конструктор самолетов и автомобилей Габриель Вуазен. В том же 1905 году в «Улье» поселился приехавший из Нормандии Фернан Леже, ставший одной из центральных фигур художественной жизни 1900–1910 годов, «с нежными и смеющимися глазами на морщинистом изможденном лице в бесчисленных глубоких складках. <…> Фуражка или матерчатая шапка, начищенные ботинки <…> приталенный пиджак, плащ через руку, – одежда как из американского магазина готового платья; он двигался как боксер: ходил вразвалку и поводя плечами» (из воспоминаний современника).

Первым из России приехал Александр Архипенко, с восторгом принявший «французских революционеров в искусстве». Они с Леже не только подружились, но в дни полного безденежья вместе ходили по улицам, зарабатывая деньги исполнением русских песен: у Архипенко был сочный баритон, а Леже аккомпанировал ему на маленькой арфе.