и продолжил задумчиво наблюдать. Собеседник немного помолчал и сказал как-то глухо и слишком грубо:

— Привет, Джек. Есть лишняя минута?

— Смотря кто меня спрашивает.

На той стороне провода раздраженно выдохнули, а Джек не смог сдержать победной улыбки. Вывести из себя Роджера Фишера — самая простая задача из всех существующих, а призом за нее будет всего лишь коротая вспышка злости и хмурое выражение лица.

— Не притворяйся, что не узнаешь моего голоса. Давай не будем играть детские игры, хорошо? Обернись.

Парень не шевелился, переводя сонный взгляд с одного спешащего человека в темной куртке на другого, такого же ему незнакомого, и выводил медленными движениями какие-то странные линии на запотевшей части стекла. «Поздно, Фишер. У тебя ничего не выйдет. Думаешь, в этом мире все происходит по одному щелчку пальцев — я увижу тебя, подавленного и сожалеющего, и брошусь в распростертые объятия? Затем мы будем долго-долго о чем-то смеяться, забыв, что не разговаривали почти целый месяц, и за это время стали совсем другими людьми, которые будто встретились после разлуки. Можно даже представить, что ты уезжал на пару недель в Париж со своими родителями и теперь полон новых впечатлений и мыслей, ведь тебе так не терпится поделиться всем увиденным и рассказать каждую самую незначительную мелочь. Мы могли бы тогда засесть у тебя до самой поздней ночи, заварив целое ведро чая; ели бы купленные круассаны с нежнейшей шоколадной начинкой или привезенную из-за границы ореховую пастилу — такой сложно найти в Америке, видимо, подобные капризы воображения позволяют себе только французские кондитеры и никто кроме. И сидели бы так до утра, вовсе забыв о течении времени и вреде большого количества сладкого на ночь, как люди, которым есть о чем поговорить и вместе с тем немного помолчать в компании друг друга. Жаль, что мы больше не друзья, правда?»

— Обернись, бесчувственный мерзавец! — раздался крик, и брюнету все же пришлось сделать небольшой оборот, чуть отодвинув телефон от уха. — Спасибо. Хоть в этом мы смогли договориться.

В другом конце коридора стоял Фишер, такой же обыкновенный, как и всегда в своем излюбленном свитере с десятком вышитых на нем оленей, зачесанными назад светлыми волосами и рукой, застывшей около лица с мигающим телефоном. Джек хотел уже было вновь вернуться к уютному месту у окна, но не смог; вместо этого сделал шаг вперед по направлению к «другу» и спросил, следя за каждым движением чужих губ:

— Ты позвонил только для того, чтобы я посмотрел на твой свитер? Симпатичный, не спорю. Правда, по-моему слишком яркий и броский…

— Нет, помолчи на секунду. Не за этим — не строй из себя ничего не понимающего святошу. Ты прекрасно знаешь, зачем я звоню. Прошел месяц, Джек, целый чертов месяц. Неужели мы так и будем ненавидеть друг друга и дальше из-за какой-то глупой перепалки, о которой я уже не могу и вспомнить? Посмотри на меня, ну же! Давай просто поговорим.

Джек почувствовал, как какая-то странная сила сковала движения, а ноги мигом наполнились тяжестью, будто кто поместил на них железные доспехи — и парень пошатнулся даже от неожиданности, хватаясь свободной рукой за подоконник и до боли впиваясь дрожащими пальцами в спасительную опору. От Роджера это не укрылось:

— Эй, у тебя там все хорошо? — он сделал также несколько шагов навстречу, и вот между ними осталось ничтожное расстояние. Слишком большое, чтобы услышать тихий шепот или испуганный стук сердца о стенки ребер, но достаточное для изучающих глаз каждого; появился какой-то странный контакт, как сцепка, и вот уже оба парня смотрели друг другу в глаза и читали в них больше, чем можно было бы сказать всеми доступными словами любого из языков мира.

— Разумеется, все в порядке, Роджер. Но у меня нет на это времени… Не сегодня, хорошо?

— А когда еще? — спросил с нескрываемой издевкой парень, не смея приблизиться даже на жалкий сантиметр, а только сверля глазами бледного друга. — Ты избегаешь меня, Джек, и думаешь, будто я этого не замечаю. Ты и вправду изменился — бессмысленно отрицать эти слова, из-за которых мы не говорили все долгое время месяца, а все же ты был отчасти прав, обозлившись на меня. Люди меняются внешне, иногда внутренне, но так, как им самим того хочется; мне было непонятно, почему ты выбрал такой путь и изменил свое поведение, но со временем я осознал. Понял вдруг, что Джек остался все таким же открытым и добродушным, а только немного повзрослел и запутался — и вот, когда так нужна была помощь близких тебе людей, они не пришли, и ты разочаровался в мире и всем тебя окружающем. И это было огромной ошибкой. Поэтому я здесь. Поэтому я сейчас говорю с тобой в нелепом свитере, а в голове у меня мысли скачут с невиданной скоростью и никак не могут превратиться в мерный единый поток — мы не должны вставать друг против друга и ненавидеть каждый прожитый день. Посмотри на меня еще раз, прошу тебя, и скажи, что прямо сейчас мы уйдем с этих чертовых занятий и засядем у меня на целую вечность. Одно слово, Джек. Я не могу долго ждать.

Дауни поднял голову, не осознавая, что всю пылкую речь друга слушал, затаив дыхание и внимательно рассматривая носки собственных ботинок.

Прости, но… не все так просто — почти срывалось с языка пушечным выстрелом, но каждый раз удерживалось и проглатывалось подобно самому горькому яду. Парень и вправду хотел признаться, хранил внутри себя эту самую мысль, но каждый раз отступал в нерешительности и неуверенности, обозленный на самого себя и на лучистый взгляд серых глаз, которые, казалось, способны довести до тряски в порыве глухого бреда.

Тебе сложно было бы это понять… — возникало следом, также упрятанное от чужих глаз и бережно скрытое где-то очень далеко в тайных коридорах сердца. И после оправдание разрезало тишину, пронзительное и неестественно грубое:

Ведь ты мне больше не друг. Раньше я бы доверился тебе, правда, но не теперь.

— Нет, Фиш. Я… тебя не вижу.

— Черт возьми, Дауни, я стою прямо перед тобой! — закричал блондин уже ему в лицо, пряча телефон в карман и намереваясь как следует встряхнуть застывшего в молчании Джека, но тот ничего больше не сказал. Смерил «друга» странным взглядом, больше напоминающим сомнительное презрение и отчасти вину, и ушел прочь, больше не оборачиваясь. Роджер мог только проводить его печальными серыми глазами.

«Помнишь, мама, ты говорила, что наша жизнь —