Если спросят, кто я такой, скажу, что потерял память, и никакая милиция не станет со мной возиться…»

С этого дня Виктор Васильевич начал свободно передвигаться по Реутову, а вскоре позволил себе совершить первую вылазку в Москву — никто не обращал на него внимания, никто не подходил, никто ни о чем не спрашивал.

Однажды в дождливый будний день редкие посетители Востряковского кладбища видели, как высокий худой человек, стоя у одной из могил, истерически хохотал, а уходя, собрал лежащие на гранитной плите увядшие цветы и унес с собой. «Псих какой-то!» — подумала пожилая женщина, прибиравшая неподалеку могилу мужа, и даже подошла посмотреть, что именно так развеселило странного посетителя. На плите, под овальным портретом улыбающегося полнолицего мужчины, было написано «Виктор Васильевич Шрамков. 1953–1999».

Через полгода, стоя в седьмом часу вечера у здания Министерства иностранных дел на Смоленской, Виктор Васильевич наблюдал за бывшими сослуживцами, которые, выходя из массивных дверей, спускались по пандусу к автомобильной стоянке или в сторону метро. Никто не обращал на него внимания, и лишь некоторые, скользнув по нему равнодушным взглядом, шли дальше. Когда поток служащих иссяк, Виктор Васильевич повернулся и, с трудом сдерживая сердцебиение, поплелся к троллейбусной остановке.

Он по-прежнему ни с кем не общался. После последней вылазки долго не выходил из дома, даже за продуктами. Он еще больше похудел, осунулся и стал окончательно неузнаваем. Он почти все время лежал, то погружаясь в дремоту, то бормоча себе под нос что-то неразборчивое. Иногда ему начинало казаться, что в квартире кто-то есть, и он долго и напряженно вслушивался и, прежде чем лечь спать, по нескольку раз проверял, запер ли за собой дверь. Он не переносил яркий свет и боялся темноты и, уходя из дома, всегда оставлял в коридоре включенную лампочку.

От длительного одиночества и постоянного страха он постепенно сходил с ума.

О назначении Леонида Сергеевича Сапрыкина на должность заместителя министра он узнал из газет. Он помнил его еще по институту, где они учились с разницей в три курса. Виктор Васильевич уже тогда завидовал его элегантности, успехам у девушек и блестящим способностям к языкам и ненавидел за интеллигентность, которую считал пижонством. В министерстве Виктор Васильевич почти не замечал его, едва кивая при встрече. Пока отец занимал высокий пост, его карьера успешно продвигалась, но в декабре девяносто первого, когда отца выперли на пенсию, а союзный МИД прекратил свое существование, все кончилось. Сапрыкин резко пошел в гору, а он за семь лет с трудом перебрался с ранга второго секретаря на первого. Вскоре Леонида Сергеевича назначили председателем комиссии по отбору кадров в международные организации, куда Шрамков всегда так стремился — как в нем сочеталась ненависть ко всему американскому и страстное желание попасть в Америку — неизвестно. Он ненавидел Сапрыкина и завидовал ему по-прежнему, но теперь, встречая его в коридоре или в буфете, раскланивался и заискивающе улыбался. Но это не помогло. Комиссию он не прошел и, как ему вскоре стало известно, именно из-за Леонида Сергеевича.

Несколько раз перечитав набранные петитом строки, он скомкал газету и сквозь зубы проговорил: «Это все ты… Ты сломал мне жизнь… Лишил семьи… Если бы не ты, я бы работал сейчас в ООН, имел положение, деньги, хорошую пенсию. А вместо этого…»

Он стиснул зубы и долго сидел, глядя в одну точку и чуть раскачиваясь. Потом встал, вытащил из-под кровати спортивную сумку, достал завернутый в газету пистолет и бутыль с остатками кислоты. «Я тебя убью. Убью и опозорю… И сделаю это так, что милиция упрыгается в поисках маньяка, которого нет…»

В ближайшем киоске он купил «Спид-инфо», обвел фломастером несколько сомнительных объявлений, перелил кислоту в маленький пузырек, взял пистолет и поехал на Киевскую. Он понимал, что шансов встретить Сапрыкина в субботу вечером одного у него почти нет, и надеялся на случай, так как с некоторых пор знал, что в таких делах случай играет не последнюю роль. Кроме того, ему хотелось убедиться, что во дворе дома, где он прожил больше двадцати лет, его не узнают, как не узнали коллеги по министерству.

Он сидел на скамейке неподалеку от детской площадки, со странным чувством поглядывая на окна родительской квартиры. Внезапно поднялся ветер, и огромная черная туча закрыла небо. Двор сразу опустел. Он собрался было уйти, но в последний момент увидел Сапрыкина, выходящего из подъезда и садящегося в машину. «Кретин! Дурак! Он сейчас уедет!» — пробормотал Виктор Васильевич, досадуя на себя за то, что упустил такой шанс, но Сапрыкин не уезжал: опустив стекло, он спокойно закурил, даже не включив зажигание. «Ждет кого-то… Жену, наверное», — подумал Шрамков, и его захлестнула волна ненависти. Ни минуты не раздумывая, он бросился к машине, и в унисон с ударами сердца в голове у него стучало: «Успею — не успею… Успею — не успею…» Но он успел.

Средства массовой информации скупо сообщали об убийстве, не выдвигая никаких версий, и только вездесущий Хинштам, ссылаясь на сведения, полученные из анонимных источников в правоохранительных органах, разразился статьей о появившемся в МИДе маньяке. «Есть! Клюнули!» — злорадно подумал Шрамков — мысль о собственной безнаказанности и неуязвимости приятно щекотала ему нервы.

Елизавету Константиновну Данилову-Вильдо он заметил пару дней спустя в вагоне метро. Он узнал ее сразу, и ему показалось, что она пристально вглядывается в его лицо. «Чертова старуха», — подумал он, вспомнив ненавистные уроки французского, свой унизительный страх перед каждым экзаменом и ту злосчастную двойку, которую она однажды все-таки влепила ему. Она всегда была ему противна — с ее придирками, замечаниями, иронией, снисходительными улыбками, въедливостью, синим карандашом, которым были изуродованы его переводы, с ее любовью к чубайсам и гайдарам, ко всей этой сволочи, погубившей страну… Если она узнала его, ему конец.

Выследив ее и выяснив, что Елизавета Константиновна живет в мидовском доме на Большой Академической, он подумал, что она не слишком удивится позднему визиту соседа, которому срочно понадобилась консультация по французскому языку. «Таких, как она, хлебом не корми, дай только кого-нибудь поучить». Расчет оказался верным — Елизавета Константиновна сразу открыла. Увидев его и узнав в нем человека из вагона, она испугалась и хотела закричать, но не успела. Убив ее, он втащил тело в комнату, открыл пузырек с кислотой, но что-то остановило его — он и сам не знал что…

Шрамков стал с нетерпением ждать следующую статью Хинштама. «Знал бы ты, сволочь, о ком пишешь…» Он до сих пор не мог простить себе, что так и не решился дать ему в морду за статью об отце, хотя они были знакомы и много раз встречались в пресс-центре министерства…

Статья не появлялась, а мысль о встрече с Хинштамом продолжала преследовать его. «Доставить Семенчику маленькое удовольствие?.. Он же так любит чужие секреты… Вот пусть и получит еще один, последний… вместе с пулей…».

Добыть в редакции телефон Хинштама было делом несложным — куда труднее оказалось выбрать место для встречи. «Его надо куда-то вызвать, подальше, ночью, обставить все с подобающей таинственностью — журналисты любят дешевые эффекты. Куда-нибудь за город, в уединенное место, на природу… какие-нибудь развалины… катакомбы… заброшенный дом… Но где ж его взять?» И тут он вспомнил о мидовских дачах на Щелковском шоссе — он был там когда-то давно, навещал коллегу, пригласившего его с семьей на дурацкий детский день рождения. Лучшего места нельзя было себе представить. «Там сейчас никого… Тишина… Опавшие листья… То, что нужно…»