Он не только осуществил задуманное, но и получил два подарка: большой — десять тысяч долларов, на которые вовсе не рассчитывал, и маленький — позвонив наудачу с хинштамовского мобильника по последнему номеру, попал на его любовницу, которая почему-то сразу клюнула на историю со свертком и согласилась приехать.

На следующий день Виктор Васильевич позволил себе маленький праздник — устроился перед телевизором и, с наслаждением потягивая дорогой виски, купленный на деньги Хинштама, посмотрел репортаж с Щелковского шоссе. «Трагедия произошла здесь, на этой дороге, в сорока километрах от Москвы… Труп журналиста, как и предыдущие жертвы маньяка изуродованный кислотой, обнаружен сегодня в семь утра в принадлежащей ему БМВ, — тараторил молоденький репортер с покрасневшими от холода оттопыренными ушами. — Орудие убийства не найдено…»

Виктор Васильевич злорадно улыбнулся и вытащил из-под кровати спортивную сумку. Бутыль с кислотой была пуста, но в пистолете оставалось еще два патрона — о возвращении из Нью-Йорка своего последнего начальника, Игоря Геннадиевича Щеголева, он уже знал.

По настоятельной просьбе Жени, которая хотела избавить родителей от лишних переживаний, Василий Демьянович и Валентина Георгиевна с внучкой Машей отправились в Чехию и находились там уже вторую неделю. Уехали они вовремя — через три дня после их отъезда Виктор Шрамков застрелился после неудачной попытки совершить очередное убийство. На сей раз его жертвой чуть не стал бывший постпред России в ООН Игорь Геннадиевич Щеголев, недавно вернувшийся в Москву из Нью-Йорка и вышедший на заслуженный отдых.

Пережив изрядное потрясение, Игорь Геннадиевич слег с гипертоническим кризом. На третий день, когда он немного пришел в себя, в палате появился симпатичный майор милиции. Он вежливо осведомился о самочувствии больного и спросил: «Игорь Геннадиевич, вы узнали человека, который в вас стрелял?» — «Я его не видел!» — «Вы, вероятно, помните Виктора Васильевича Шрамкова, который…» — «Разумеется, помню, — сердито перебил Щеголев. — Вы хотите сказать, что я чуть не стал очередной жертвой пресловутого мидовского маньяка?» — «Дело в том…» — замялся Лобов. «Говорите же! Я не кисейная барышня!» — «Шрамков жив. И стрелял в вас именно он». — «То есть как — жив? Его же убили в позапрошлом году…» — «Его не убили. Он скрывался под чужим именем». — «Так это он — маньяк? — усмехнулся Щеголев. — Ну-ну…» — «Как вы думаете, Игорь Геннадиевич, чем можно объяснить его, скажем так, негативное отношение к вам?» — «Ха! Хорошенькое дело! “Негативное отношение”! Вы хотите, чтобы я вам сказал, почему он в меня стрелял? Понятия не имею!» — «И у вас нет даже отдаленных предположений на этот счет?» — «У меня?! — рассердился Игорь Геннадиевич. — Почему бы вам не задать этот вопрос самому Шрамкову? Я надеюсь, вы поймали его?» — «Он застрелился». — «Ах вот как, — проговорил Щеголев, и Лобов уловил легкий вздох облегчения, — в таком случае ничем не могу вам помочь…» Игорь Геннадиевич откинулся на подушки, и Лобов понял, что разговор окончен.

Когда за Лобовым закрылась дверь, Щеголев позвонил дежурной медсестре и потребовал позвать врача.

«Вам плохо?» — испуганно спросила молоденькая сестричка. «Позовите Алексея Константиновича», — раздраженно повторил Щеголев и, когда через пару минут в палате появился завотделением, попросил: «Доктор, у меня к вам настоятельная просьба — больше не пускайте ко мне никого, кроме жены». — «Хорошо-хорошо… Вас расстроил этот майор?.. Как вы себя чувствуете?.. Давайте-ка мы померим давление…» — «Оставьте, — брюзгливо поморщился Игорь Геннадиевич, — со мной все в порядке. Все, о чем я прошу, это чтобы меня больше не беспокоили!»

Оставшись один, Щеголев налил себе минеральной воды, но пить не стал. Ему вдруг вспомнилось опрокинутое лицо бухгалтера Мухина в тот день, когда в представительстве стало известно об убийстве Шрамкова.

— Игорь Геннадиевич, я должен вам признаться в одной вещи, — сказал тот, войдя к нему в кабинет, — я совершил должностное преступление…

Тогда он ответил ему: «Вернете деньги в кассу, и я на закрою на это глаза», — а через полторы недели, когда тот вернулся из Москвы, вызвал его и потребовал написать заявление об уходе по собственному желанию. Разве можно было предположить, что из-за этого жизнерадостный Борис Дмитриевич покончит с собой? Никто в представительстве не догадывался, что после разговора с полпредом у весельчака и везунчика Мухина впервые в жизни случился сильнейший приступ депрессии — у него было такое ощущение, что рухнул мир, и в помрачении рассудка обрушившиеся на него проблемы представились ему целой лавиной катастроф. Вернуться в Москву с позором, жить в нищете, смотреть, как медленно умирает жена, и понимать, что во всем виноват он один… Мысль об этом была так мучительна, что в охватившей его панике самоубийство показалось ему единственным выходом…

Щеголев никогда не сомневался в правильности своей позиции, и только иногда ему почему-то вспоминались испуганные глаза мухинской жены Ниночки, которая перед отъездом в Москву все причитала: «Как же это, Игорь Геннадиевич?.. Почему?..»

«Черт знает что такое!» — проворчал Щеголев и, взяв с тумбочки стакан с водой, жадно выпил.

Операция по захвату преступника разрабатывалась при самом активном участии Гулина. В ночь после вечеринки, так и не сумев заснуть, он сидел в одиночестве на Татусиной кухне, курил одну сигарету за другой и продолжал упрямо чертить свои схемы — стрелки от жертвы к жертве. Но ничего не складывалось: ни в одной из цепочек не было ни логики, ни системы. Эти четверо никогда не жили в одном дворе, не лежали в одной больнице, не занимались общим бизнесом… Было непонятно, где искать пятого, которому они все могли бы насолить. В какой-то момент, заметив, что Шрамков — единственный, у кого были хоть какие-то основания для мести, он, сам того не подозревая, оказался в двух шагах от разгадки.

Гулин зевнул и вдруг почувствовал, что страшно устал. Он стащил с себя одежду, лег на старую скрипевшую при каждом движении раскладушку и закрыл глаза. Засыпая, он вспомнил прошедший день — Димку с замерзшими руками, уток на Патриарших, Татусин «наполеон», половину которого он бессовестно сожрал, Женины разговоры и Татусины глаза, когда она сказала: «Я тебе помогу…» И вдруг понял, что весь вечер не давало ему покоя — возясь с розеткой, он услышал, как Женя шепотом просила Татусю завести с ним разговор о Митином брате.

Сама по себе просьба вовсе не казалась ему странной — кого же и просить, как не его? Но почему она не сделала этого сама? Почему вообще настаивала на этом разговоре, притом что Митя — он это отлично заметил — явно не хотел привлекать внимание милиции к исчезновению своего брата, и она не могла об этом не знать. Там, в коридоре, у него мелькнула мысль, что они что-то замышляют по части кокетства, — он еще ругнул себя за ментовскую привычку замечать все подряд — что нужно и что не нужно. А теперь понял, что, кажется, свалял дурака. «Зачем ей это понадобилось? Не хотела ли она навести меня на какую-то мысль? И если — да, то на какую?»

Гулин вскочил и вытащил из кармана джинсов салфетку, на которой набросал для себя кое-какие моменты из Митиного рассказа. Что она могла иметь в виду? Что здесь?..