Теперь сломался его голос, и дыхание кончилось, и показалось – ледяной ветер бьет в глаза и пронизывает насквозь, и он падает, падает в бесконечную воронку из света и тьмы, непроглядного света и ослепительно сияющей тьмы, и крылья из небесной лазури, солнечного ультрафиолета и вулканического пламени не могут сдержать его падения. В Бездну. Родную, правильную, уютную Бездну, где его давно ждут.

Где его, невесомого и свободного, обнимают сильные руки, и шершавые губы обжигающе шепчут н ухо:

– Мне не нужно отвечать. Я не буду отвечать… я… давно уже, Дайм… мое сердце – твое, и жизнь, и дар, все твое… Видят Двуединые, я люблю тебя. Я люблю тебя, Дамиен шер Дюбрайн, и всегда буду. Любить.

Последнее слово Дайм вдохнул – вместе с дыханием, вместе с поцелуем, с облегчением и недоверчивым счастьем, вместе со всполохами радужного сияния, пронизывающего насквозь их обоих.

Наконец-то – они с Роне. Вместе. Единое целое.

Наконец-то!

Если бы Дайм мог кричать – он бы орал, срывая горло, от всеобъемлющего, пьянящего восторга. От наслаждения острого, как смерть, и яркого, как рождение. От счастья – быть. Просто быть. Сейчас и всегда. Самим собой – и Роне, и Ману, и Ниньей, и Шуалейдой с Себастьяно, и Светлейшим Парьеном, и яблоней в Лощине Памяти, и фонтаном посреди Суарда, и шхуной у причала, и волнами Вали-Эр, вливающимися в море, и травой под чьими-то ногами, и звездами – бесконечно близкими звездами, греющими бесчисленное множество миров, которые есть он, Дайм, и Роне, и…

Он потерялся, растворился в бескрайнем мгновении единения, в непостижимости понимания всего и вся, в прошлом и будущем. Его. Их общем. Двух крохотных душ, на миг вместивших вселенную.

На миг ставших богами.

И навсегда оставшихся людьми.

Навсегда – вместе.

Дайм очнулся на полу, под звездным небом, нагим, как в миг рождения. И – не одиноким. Никогда больше.

Очнулся и рассмеялся. Просто так. От счастья и полноты жизни. От вкуса ночного воздуха. От ощущения твердого камня под спиной. От тепла близкого тела рядом. От звука чужого – родного! – дыхания. От крепкого пожатия ладони. От мысли: каким же придурком он был! Все боялся чего-то, ждал, метался… Чего ждал-то? Как будто он сразу, едва увидев Роне, не понял все про них обоих.

Понял. Испугался. И предпочел забыть. Ну не глупость ли?

– Ну и дураком я был, – поделился он великим открытием.

– Не ты один. И почему сразу «был»? – с совершенно новыми, волшебно уверенными интонациями отозвался Роне.

– Ладно, уговорил. Оба придурки. Были и остались.

– Два придурка лучше, чем один, – сказал Роне и рассмеялся.

Тепло. Прозрачно. Искристо и немножко щекотно.

Хорошо.

Вот так лежать, держась за руки, смотреть на звезды и смеяться тому, какие они оба придурки. Были, есть и будут. Просто теперь – счастливые придурки.

– А хорошо, наверное, что я не помнил, каково это, единение, – отсмеявшись, сказал Дайм.

– Почему? – спросил Роне, хотя прекрасно знал ответ. Просто иногда надо кое-что проговорить вслух. Обоим надо.

– Потому что если бы помнил, шиса с два бы отказался. Вдруг бы больше не предложили.

Они опять засмеялись. Вместе. Как же это было здорово – вместе смеяться над тем, что совсем недавно казалось безумно важным и серьезным, серьезнее не бывает. Ведь единение же! На троих! Мечта же! Как можно отказаться?

Никак, наверное.

Хотя Шуалейда знала, что он откажется. Теперь Дайм понимал это совершенно ясно. Еще до того, как Себастьяно спросил: ты любишь нас обоих, мой светлый шер?

Конечно. Какие могут быть сомнения? Он любит. Обоих. Потому что разделить их невозможно, и любить – или ненавидеть – можно только обоих. Вместе.

Без сомнений и колебаний, сказала Шуалейда. Мы оба любим тебя. Друг друга – и тебя, мой светлый шер. Ты хочешь? Сейчас? С нами? Мы – хотим.

Мы – хотим, повторил за ней Себастьяно. Оба. Любим и хотим. Сейчас. Без сомнений и колебаний.

Я дарю тебе мое сердце, мою жизнь и дар, Себастьяно шер Сомбра, мастер Стриж… какие бы имена ты ни носил, кем бы ты ни был, я люблю тебя, сказала Шуалейда.

И Себастьяно повторил за ней.

А Двуединые увидели и подтвердили.

Дайм до сих пор кожей ощущал тот пронзительный свет и перья, черные и белые перья, вихрем закружившиеся вокруг мальчика и девочки, которые точно знали – кто они и чего хотят.

А потом они повернулись к нему. Оба. Одновременно. Одинаковые, как солнечные блики, как Свет и Тьма, и спросили – одним голосом, проникающим в самое сердце.

Чего ты хочешь на самом деле, спросили они. Мы любим тебя и примем. Всегда. Сейчас. Хочешь?

Он хотел. Так хотел этого чуда, что дышать было больно, из груди рвалось: хочу, хочу, хочу!

Роне, сказал он мальчику и девочке с волосами рыжими, как солнце, и глазами мудрыми, как вечность.

Я хочу с вами. Сейчас. Всегда. С вами – и Роне. Только с Роне. Без него меня нет, это не я без него, а половина меня. Вы знаете. Вы понимаете.

Да, сказали они. Мы знаем. Мы всегда знали. Хорошо, что теперь знаешь и ты. Иди к нему и не оглядывайся, ты сделал свой выбор, и мы счастливы. Мы любим тебя. Любим вас обоих. Иди, Дамиен шер Дюбрайн. Сделай то, чего хочешь больше всего на свете.

– Больше всего на свете… – задумчиво сказал Роне, притягивая Дайма к себе и заглядывая ему в глаза, – я хочу поцеловать тебя, мой светлый шер.

– Кто бы мешал, – проворчал Дайм…

…и следующий час, или минуту, или половину вечности им было чем заняться кроме разговоров.