Оберштурмфюрер передаст Саиду последние новости, так он предупредил. Теперь все, что говорит Берг – очень важно. Это – голос Родины. И когда он звучит, жизнь становится светлой. Для него, для Исламбека, заброшенного в другой мир. В ночь…

Остается несколько минут до встречи. Можно отдать их чувствам. Желаниям бесцельным. Например, смотреть вдоль улицы, на дома с мертвыми окнами. На небо с прогалинами – тучи к вечеру разбрелись и обнажили звездные полянки. Звезды тусклые, как и само зимнее небо. Но все-таки они видны, потому что город не светится, не заслоняет заревом далекие искры.

Никто, кроме Саида, кажется, не замечает звезд: кому они нужны теперь? Исламбеку они тоже, впрочем, не нужны. Он просто глянул и сделал открытие – звезды существуют.

Остается одна минута. Вот уже нет ее. Ровно восемь тридцать. Сейчас вынырнет из темноты Берг. Он всегда появляется внезапно. Прошлый раз у платформы на Веддинг-бангоф зеленая шляпа вылетела из вагона. Откуда ее не ожидал Саид.

Тридцать одна минута девятого… Тридцать две… Тридцать три…

Ветер очень холодный. Несет по Шон-гаузераллей морозную пыль. Метет мостовую. Нет, это не пыль. Это снежная поземка. Серая. Колючая. Стынет Берлин.

Тридцать шесть…

Ветер нестерпим. Лучше уйти за выступ. За старый камень. Но Берг не заметит. Проскочит мимо. В темноте можно потерять друг друга.

Сорок… Все стихает. Тишина. Люди бегут мимо, торопятся. Говорят что-то, а может, не говорят. Саид не слышит. Безмолвие. Нет Берга. Берг не пришел…

Глаза рыщут в темноте. Хватают прохожих, впиваются в них, отбрасывают: не он. Не он.

И Саид останавливается.

Берг не придет!

Снова путаница. Снова потеряна ясность…

А по Шонгаузераллей летит ветер. Пронизывает насквозь. Ужасно темно и холодно.

8 часов 30 минут.

Время отступило назад.

Ольшер сидит в своем кабинете. Он уже не тот Ольшер. Синее от усталости лицо. Нервы работали последние часы с перенапряжением. Капитан боролся с несчастьем. А это изнурительная борьба. Глаза исчезли. Прежние глаза. Ушли куда-то вглубь. Утонули. И видны только впадины. Две темные ямы. Никого не сверлит взглядом Ольшер, никого не изучает. Он, кажется, вообще не смотрит. Только догадывается, что рядом люди.

Рядом штурмбаннфюрер Дитрих. Свидетель падения начальника «Тюркостштелле». Ольшер еще не упал. Но ниточка, на которой он держится, должна оборваться. Звонок от Шелленберга – и все.

– Я не рискую сам действовать, – говорит устало Ольшер, – преступление выходит за пределы интересов отдела и даже управления. Это касается интересов рейха. Всякая односторонняя мера может усугубить положение, нарушить систему контроля политической полиции, способствовать исчезновению следов. Нужна профессиональная работа… Надеюсь, мотивы, которыми я руководствуюсь, ясны?

– Вполне, капитан… Факт преступления установлен?

– Да… Заключение технической экспертизы… И многое другое…

Ольшер протягивает майору листок бумаги с текстом на машинке. Коротким текстом. Дитрих пробегает по нему глазами. Останавливается на подчеркнутой карандашом фразе: «Копирка использована под четвертый экземпляр».

Дитрих бросает взгляд на Ольшера. С жалостью и испугом – завтра, вероятно, капитана здесь уже не будет. Вообще не будет. Лучше исчезнуть ему заблаговременно. Воспользоваться собственным пистолетом.

– Вам нужно куда-нибудь поехать, господин капитан? – спрашивает Дитрих и поднимается с кресла, огромный, тяжелый.

– Да… к бригаденфюреру…

– Придется воздержаться. На час, не больше. Я попрошу вас отключить телефоны отдела на это время. Сотрудникам не покидать свои комнаты…

Ольшер кивает. Едва заметно. Кажется, он теряет последние силы.

8 часов 50 минут.

Отдел был отключен от сети в восемь сорок три. В восемь сорок подруга Надие, дежурная по приемной, позвонила ей из соседней комнаты. Успела сказать:

– Надие, родная… У капитана пропал какой-то важный документ… Скорее приезжай… Мне почему-то очень страшно… Здесь гестапо…

– Еду.

Она не поехала. Вернулась к тахте, на которой лежала до этого. Села. Обняла руками голову и так застыла.

Прошли минуты. Теперь уже короткие минуты. Такие же короткие, как весь день. Как все последние дни. Она ничего не успела сделать. Не успела рассказать Саиду то, что хотела. И это самое ужасное.

За стеной кто-то играет на рояле. За дальней стеной – внизу или наверху. Не играет, а бьет поочередно то один, то другой клавиш. Учится. Неужели сейчас можно учиться музыке? Какая нелепость. Только сумасшедшие способны готовить себя к завтрашнему дню. Его нет, завтрашнего дня.

Надие подмывает броситься к стене, забарабанить кулаками. Закричать: «Перестаньте! Перестаньте играть! Это невыносимо!» Но она даже не поворачивает головы. Не пытается крикнуть. Ее предупредила хозяйка, когда сдавала комнату, – у соседей инструмент.

Пальцы сжимают голову. Сначала это больно, даже очень больно. Потом боль стихает. Только ощущение тяжести. И тихий звон в ушах.

Она очнулась, когда внизу, на лестнице, застучали сапоги. Много сапог. Кто-то поднимался по ступенькам. Надие не спросила себя – кто?

Решимость мгновенно охватила ее. Подбежала к двери. Прильнула. Прислушалась: шаги становились явст-веннее. Повернула второй раз ключ в замке. Накинула цепочку.

Потом на цыпочках, будто кто-то мог уловить ее шаги, вернулась к столику, что приютился у тахты, вынула бумагу, принесенную Саидом. Бросила в камин. Зажигалкой запалила.

Дым нехотя пополз по каменным стенкам, по светлому своду, не знавшему огня уже столетие. Выбрался в комнату: дымохода или не было, или он засорился наглухо.

Бумага горела. Медленно.

А шаги усиливались. Становились торопливее. Надие холодными пальцами, обжигаясь, задвигала листы, подгоняя огонь.

Лестница коротка. Вот уже последний пролет. Надо думать о более важном сейчас, чем эта бумага. А более важное тоже требует времени.

В столике, в самом углу, крошечный пузырек. Синий, почти непрозрачный. С несколькими каплями всего. Его надо достать. Надо открыть. Поднести ко рту. А руки не слушаются, не хотят.

Сапоги миновали верхнюю ступень. Устало чья-то нога коснулась площадки. За ней вторая…

И вдруг явилось спокойствие. Рука Надие стала твердой, только у самого рта задержалась на секунду, словно в каком-то раздумье. Прижала к губам холодное стекло.

Один лишь глоток.

Она еще успела удержать себя, не упасть на паркет… Скользкий, каменно-твердый.

Когда через полчаса взломали дверь, Надие лежала на тахте спящая.