Саид остался один на один с обманчивым запахом весны. Он шел и пил этот запах. А идти было далеко. Через весь город почти. Такой путь он избрал. От тихой улицы, где жила недавно Надие, до особняка Каюмхана. Через Виктория-парк, через Бель-Альянс, через все тяжелое и полное надежд. И минувшее.

Он боялся признаться себе, что, может быть, это последний путь по чужой земле. И сколько ни удлиняй его, ни огибай улиц, не замедляя шага, путь этот короткий. Вот-вот оборвется.

Два дня Саид готовил себя к последнему шагу. И мыслями, и чувствами.

«Что такое, в сущности, конец? Сколько раз он был ощутим. Касался сердца».

«Но все-таки была надежда».

«Иногда ее не было».

«Предполагалась хотя бы».

«Самообман».

«Теперь нет даже надежды. Предполагаемой…»

Сердце не верило в конец. Саид шел спокойно. Ловил ароматы весны. Как будто ему предстояло еще чувствовать и самое весну. Пусть здесь, в Берлине. Просто весну.

«Только бы не напрасно. Не глупо. Не ради чужой ошибки».

Мысль об ошибке поднимала гнев в душе. Она была ненавистна. Саид шептал проклятья тому, кто может ошибиться. Может взять чужую жизнь, не задумываясь.

«Только мудро. Во имя великого. Вечного…»

Он шел по местам знакомым, но ничего не трогало его. Не пробуждало воспоминания. Одна улочка – Надие – теплила душу. Грустью теплила. Может быть потому, что Надие ушла тоже.

«Неужели так легко…»

Ноги несли сто снова по Бель-Альянс. Снова к Виктория-парку.

Было желание еще увидеть серый дом на Ноенбургерштрассе. Дом, к которому он так долго брел. Такими тяжелыми дорогами, что сил почти не оставалось. Добрел. И ничего не сделал. Дом стоит и будет стоять, с Азизами и Каюмханами, стоять, пока не размозжит его бомба или не разнесут по камню люди, понявшие, какова цена красивому, но лживому слову.

Сколько желаний! Почему они приходят толпой? А места им нет. Они опоздали.

Его ждут. Его. Саида Исламбека. Надо идти, надо торопиться.

Самое удивительное и самое трудное, что никто не приказывает. Никто не требует. Он обязан решать и делать все сам.

Его раздели в передней, большой передней, раздели туркестанцы – они выполняли и эту обязанность, – и пропустили в гостиную.

– Лейтенант, почему так поздно?

Ольшер! Как всегда, приветливый. Рука его тронула локоть Саида. Пожала слегка. Вместе они прошли к столу – столы были накрыты почти в каждой комнате. Капитан налил в бокалы вино.

– Мы начали с вами полосу удач. Мы ее и завершим… – Волновался Ольшер. Голос был ровный, а рука вздрагивала. Вино колебалось в стекле.

– Присоединяюсь, – кивнул Исламбек и жадно припал к бокалу. Он тоже нервничал, и губы судорожно тянули вино.

– Почему же вы все-таки опоздали? – повторил вопрос Ольшер.

– Не мог решить сложную задачу.

– Какую? – заинтересовался капитан.

– Имею ли я право участвовать в этом торжестве.

– Задача не столько сложная, сколько непонятная.

– Я поясню. В этом доме хотят видеть людей, близких к Каюмхану. А я – далек. Меня благословил Мустафа, имя которого здесь проклято.

– Не так горячо, дорогой лейтенант, – поднял палец к губам Ольшер. – Здесь принимают не только тех, кому рад президент, а тех, кто ему нужен. Вернее, нужен Германии.

– О, если бы так!

Свое волнение Саид передавал пустыми словами. Они были лишь звуками. Помогали разрядиться.

Возможно, Ольшер делал то же самое. Он стоял лицом к открытой двери в соседнюю комнату и смотрел на человека в сером костюме и больших роговых очках. Смотрел и ждал, когда тот снимет очки и станет протирать их. А человек не снимал. И это беспокоило капитана.

– Будем считать вашу задачу решенной, – вернулся к Саиду Ольшер. – Кстати, вы опоздали на важную церемонию. Новоселье совпало с сорокалетием «хана». Барон прочел личное послание фюрера. Это было трогательно. Вам надо поздравить хозяина.

Они протолкались сквозь ряды танцующих и беседующих к президенту, стоявшему в окружении гостей. Одетый во фрак с белой бабочкой на воротничке и с желтой астрой в петлице, словно жених, Каюмхан старательно играл роль гостеприимного хозяина. Он хмельно смеялся. Немцы – а президента окружали немцы, – снисходительно улыбались. Баймирза Хаит потчевал «отца туркестанцев» минеральной водой из хрустального фужера.

– Эффендиллар! – произнес Ольшер единственное тюркское слово, известное ему. – Пользуясь тем, что прибыл новый гость, хочу вместе с ним поздравить президента с великим днем в его жизни.

Появилось вино. Каюмхан первым потянулся к бокалу неуверенной рукой. Его поддержал Хаит.

– За фюрера Туркестана! – четко и громко объявил капитан.

Все смолкли. Это было неожиданно. Это было смело. Удивление очертилось на лицах гостей. Немцы переглянулись. Хаит поджал губу.

Мгновение Каюмхан смотрел на начальника «Тюркостштелле» мутными глазами. Голова кружилась. От счастья или вина, а может быть, от страха: не примут ли немцы такой титул как кощунство, как оскорбление своего кумира. Нет, не приняли. Подняли бокалы. Слезы задрожали на девичьих ресницах президента.

– Благодарю, господа!

И вдруг отстранился от бокала.

– Шампанского! Только шампанского!

Дарована была минута Саиду, чтобы оглядеться, найти того человека в сером, стоящего в дверях, и проверить вместе с Ольшером, – капитан тоже оглянулся, – произошло ли что-нибудь. Нет, не произошло. Постное, спокойное лицо. Как зеркало, оно отражает ход операции Дитриха. И будет таким постным, пока Исламбек здесь, рядом с президентом, рядом с Ольшером.

Принесли бокалы, наполненные искристым напитком.

– За фюрера туркестанцев! – повторил слова капитана Баймирза. Повторил робко. Он тоже побаивался этого титула, хотя в душе позавидовал президенту: втайне Хаит надеялся заслужить такое же доверие немцев, и не только доверие. Каюмхан был слаб, а слабых немцы долго не держат.

– За фюрера! – подхватили окружалхдие, сократив тост и придавая ему другой смысл. – За отца туркестанцев.

Нестройный хор заглушило громкое щебетанье:

– Милый, ты опять пьешь?

Рут в бальном платье с нескромно декольтированной спиной, обворожительно улыбаясь, подошла к президенту и взяла из его рук бокал.

– Мужская нетактичность – пьют только за отца. А за мать… – и она засмеялась, странно как-то, с истерической ноткой. – Мама! Не правда ли, пикантно звучит: мама туркестанцев. Как ты находишь, милый?

– Великолепно! – осклабился Каюмхан и поцеловал жене руку.