Когда говорил Кортес, то Агиляр переводил его слова на ломаный ксайю, которому он выучился в плену, а Ке-Малинали переводила все на науатль. Когда говорили наши послы, перевод осуществлялся в обратном порядке. Мне потребовалось не так уж много времени, чтобы понять, что слова всех участников переговоров зачастую давались неточно, причем не всегда из-за плохого знания языков. Однако я ничего не сказал, а никто из переводчиков не выделил меня среди прочих носильщиков. И это меня до поры до времени вполне устраивало.

Я наблюдал за тем, как послы Мешико приступили к церемонии преподнесения Кортесу даров Мотекусомы, и от меня не укрылось, что блеск жадности оживил даже холодные глаза испанского вождя. Когда носильщики один за другим стали снимать поклажу и открывать тюки, показывая золотой и серебряный гонги, изделия из перьев, драгоценные камни и ювелирные украшения, Кортес сказал Альварадо:

— Позови фламандского гранильщика!

И вскоре к ним подошел еще один белый человек, который, очевидно, отправился с испанцами с одной-единственной целью — оценивать сокровища, которые они могли найти в этих землях. Хоть его и назвали фламандцем, говорил этот человек по-испански. Его слова нам не переводили, но я уловил их общий смысл.

Гранильщик заявил, что золотые и серебряные изделия обладают большой ценностью, точно так же, как жемчужины, опалы и бирюза. Изумруды, топазы и аметисты — более всего изумруды! — стоят еще больше, хотя он предпочел бы огранить камни, вместо того чтобы изготавливать из них миниатюрные цветы, животных и тому подобное. Головные уборы и мантии из перьев, по его предположению, могли представлять интерес как диковины, в качестве музейных экспонатов. Многие искусно обработанные жадеиты фламандец пренебрежительно отмел в сторону, хотя Ке-Малинали и пыталась объяснить, что ритуальное значение этих предметов делает их самыми драгоценными дарами.

Ювелир даже не стал слушать девушку и сказал Кортесу:

— Это не только не китайский, но даже не ложный нефрит, а всего лишь резной зеленый змеевик. Думаю, капитан, все эти камушки едва ли стоят больше стакана тех бус, что идут у нас на обмен.

Я не знал тогда, что такое стакан, и по-прежнему не знаю, что обозначает слово «китайский», однако прекрасно понимаю, что наши жадеиты обладали лишь ритуальной ценностью. Теперь, конечно, и того нет: жадеиты превратились в детские игрушки да точильные камни. Но в то время они кое-что для нас значили, и меня возмущало, как белые люди оценивали наши дары: словно мы были назойливыми торговцами, старавшимися навязать им неходовой товар.

Еще больше огорчало полное безразличие испанцев к нашим дарам как к произведениям искусства, ценность каждого предмета определялась в их глазах лишь весом пошедшего на его изготовление золота.

Эти невежды выламывали драгоценные камни из золотых и серебряных оправ, ссыпали рассортированные самоцветы в мешки, а изумительно тонкой работы золотые и серебряные изделия тут же сплющивали, сваливали в большие каменные сосуды и, раздувая жар с помощью кожаных мехов, расплавляли. Тем временем ювелир и его подручные делали во влажном прибрежном песке прямоугольные углубления, куда и выливали жидкий металл, чтобы он остыл и затвердел.

Таким образом, творения выдающихся мастеров превращались в тяжелые золотые и серебряные слитки, невыразительные и безликие, как глиняные кирпичи.

Предоставив своим знатным товарищам заниматься делами, подобающими их сану, я провел несколько следующих дней, толкаясь среди толпы простых людей — обычных работников и солдат. Мне удалось пересчитать находившееся на виду оружие, лошадей и собак, которых держали на привязи, а также заметить несколько предметов, назначение которых в ту пору не было мне известно. К ним относились, например, тяжелые металлические шары или необычно изогнутые низенькие стулья, изготовленные из кожи. Поскольку человек, слонявшийся без дела, мог привлечь к себе внимание, я постоянно таскал туда-сюда что-нибудь вроде доски, бруса или бурдюка под воду, делая это с таким видом, будто целенаправленно несу этот предмет в определенное место. Поскольку и испанские солдаты, и их носильщики тотонаки постоянно перемещались между лагерем и строящимся городом, причем испанцы тогда, как и сейчас, заявляли, что «все эти чертовы индейцы на одно лицо», я обращал на себя не больше внимания, чем одна-единственная травинка среди трав того побережья. Прикидываясь носильщиком, я мог незаметно использовать свой топаз, наблюдать, вести подсчеты и делать быстрые зарисовки и записи.

По правде сказать, находясь среди испанцев, я предпочел бы таскать не доски или что-либо подобное, а курильницу с благовониями, однако, должен признать, что воняли они все же не так мерзостно, как запомнилось мне по прошлому разу. Хотя особого стремления к умыванию, а тем паче к парной за ними по-прежнему не замечалось, чужеземцы все же после дня тяжелой работы раздевались, обнажая свою поразительно бледную кожу, и в одном грязном нижнем белье шлепали по мелководью навстречу морскому прибою. Плавать, судя по всему, никто из них не умел, но они плескались в соленой воде достаточно долго, чтобы смыть со своих тел дневной пот. Разумеется, это не делало их благоухающими, как цветы, тем более что по окончании купания испанцы вновь влезали в свою грязную, заскорузлую одежду, но, во всяком случае, от них уже не разило хуже, чем от падали и отбросов.

Перемещаясь взад и вперед по побережью или ночуя то в лагере Веракрус, то в городке с тем же названием, я внимательно смотрел, слушал и все примечал. Правда, мне нечасто удавалось услышать что-то по-настоящему стоящее (обычно солдаты ворчали по поводу лысых лобков и подмышек индейских женщин, которым они явно предпочитали своих оставшихся за морем соотечественниц), но, во всяком случае, я значительно расширил свои познания в испанском языке. Когда рядом не оказывалось белых солдат, я проговаривал вполголоса новые слова и фразы.

Из предосторожности, чтобы меня не разоблачили как лазутчика, я не вступал в разговоры с тотонаками и потому не мог попросить кого-нибудь из них объяснить мне кое-что, неоднократно ставившее меня в тупик. Вдоль всего побережья, а особенно в их столичном городе Семпоале существовало множество пирамид, воздвигнутых в честь Тескатлипоки и других богов. Одна из них даже была в сечении не квадратной, а круглой, то есть представляла собой уступчатый конус. Пирамида эта посвящалась богу ветра Эекатлю и была выстроена таким образом для того, чтобы ветры могли свободно обдувать ее, не огибая острых углов. Так вот, на вершине каждой из пирамид тотонаков по-прежнему стоял храм, но все эти храмы претерпели потрясающие изменения. Ни в одном из них не осталось статуй Тескатлипоки, Эекатля или какого-либо другого бога. Помещения отскребли от скоплений запекшейся там крови жертв и отделали изнутри заново, выбелив или выложив белым известняком. В каждом храме теперь находились деревянный крест и деревянное же, не слишком тонкой работы, изваяние, изображавшее молодую женщину, поднявшую руку в слегка предостерегающем жесте. Волосы ее были выкрашены в черный цвет, одеяние — в небесно-голубой, а кожа — в розовато-белый, обычный для испанцев. Самое странное впечатление производил круглый венец, слишком большой, чтобы покоиться на голове женщины, а потому прикрепленный сзади, к ее волосам.