— дичка. Но фотографировались на память. Курили в темном зиндане хорошую, покупную коноплю. Пестиков пил две недели, от жары заболел. Войска ликвидировали террориста Абу аль-Валида. Мне повысили зарплату — позвонила, порадовала редактор Ленок. Мы были с ней дружны. За месяц по всей Чечне военных погибло человек сто, плюс раненые, плюс убитые мирные. Грохотали фугасы. Тушили по одной нефтяные скважины. Наблюдатели от Европарламента критиковали федеральные силы за массовые зачистки.

Мы ждали дождя и «вертушку» со сменой.

Тяжелые облака пришли из-за дальних гор: черные набухшие тучи ползли от горизонта и к обеду захватили полнеба. Но дождя все не было. Если бы я писал повесть о дожде, я написал бы вот так: «И когда наконец первые крупные капли взбили фонтанчики пыли на дороге, когда застучало по жести и шиферу, когда задорная дробь дождя превратилась в сплошной гул матерого ливня, тогда полегчало. Мы выбежали на улицу. Кто-то упал, забарахтался в горячей луже. Мы прыгали, топали по воде босыми ногами и кричали от радости».

После дождя я звонил домой и говорил сначала с мамой, потом с отцом. Мама плакала, отец сказал, что Сашку сдали в психбольницу.

И после дождя не стало свежей, духота убивала.

Я бросил трубку и заработал желваками. Но мне стало страшно — как при посадке, когда летишь в рассвет.

Отец успел сказать, что они с мамой ездили к Сашке в психбольницу — это на улице Восьмого Марта, областная. «Господи, — сказал отец, — о чем ты думал!»

Сашке приснилась мертвая мать: когда он проснулся, он стал забираться под кровать, потом в шкаф. Потом он стал разговаривать с матерью, собрался к ней. Соседи его, больные, были напуганы — особенно тот, который был без ног по бедра — инвалид с детства. Врачи вызвали неотложку, и Сашку увезли в психбольницу.

Я подумал про Сашкины вещи: махровое полотенце, стопкой трусики и майки. Еще про бутерброды и суп в термосе.

Сигнал от спутника пропал — спутник прятался за облаками: над Атлантикой был штиль. Зато штормило у нас в средней полосе. На Кавказе становилось невыносимо душно. Мне почему-то казалось, что неотложку вызвал тот очкарик-студент, потому что он краснел щеками и нетактично смотрел на часы.

Скоро я вернулся из Чечни и поехал в психбольницу, где лежал Сашка.

Желтые стены становятся такими от света, который мажет их. Свет льется с потолка от желтых лампочек без плафонов. Белая стена вызывает уныние, желтая прогрессирующую шизофрению. В приличных домах на стены вешают картины и часы с боем. Шизофреники не могут жить в триадном мире, — но их селят всех вместе, чтобы они страдали. Тогда шизофреники прячутся под одеялами и накрывают головы подушками, только оставляют рот, чтобы дышать. Тогда они могут жить. Или так, чтобы не замечать никого.

Тени сумасшедших слонялись по палате, где лежал Сашка. Его поселили в сумасшедшем доме на улице Восьмого Марта.

Я мог драться, я умел драться, но не стал. Я строил планы и представлял себе, как прихожу я в «Це и Тэ» и бью бледного врача с румяными щечками: бью его по красным щечкам и тщедушной шее, чтобы он облевался и обмочился прямо себе в штаны и сказал, признался — да я подлец, казни меня! И я бы простил его и поговорил бы с ним сердечно — ну как же ты мог? — он же бедный!

Отец всегда хотел, чтобы я был мужчиной. Он сказал, что пропали все Сашкины вещи: стопками трусики и майки, рубашки с перламутровыми пуговицами, зубная щетка, махровые полотенца, кукла Настя, колготки, которые носят дети или старушки. Он просил, чтобы я поискал — чтобы я что-то решил как мужчина, в конце концов!

Я пришел в сумасшедший дом и поискал глазами.

Я ждал, когда придет врач, и мы сможем поговорить о Сашкином здоровье. Мимо сновали сумасшедшие, душевнобольные или шизофреники, я не мог отличить одних от других. Но оказалось, что мимо меня ходили нормальные, — это были санитары и охранники. В дальнем от меня конце коридора — окно с решеткой. Я подумал, что лучше стоять и ждать там, у открытой форточки, чем терпеть смрад посреди коридора. И пошел. Мне встретился мерзкий человек похожий на тролля: он нес на плечах огромную голову с копной слипшихся волос, у него было злое лицо умалишенного с детства. Он спросил меня, чего я шастаю без бахил — мыли же! И показал на старушку, которая терла доски пола чем-то коричневыми. Она стала полоскать тряпье в ведре, а когда стала отжимать и расправлять, я увидел, что это были колготки, которые носят дети или старушки. Я спросил человека с головой-ведром — он что идиот, и эта старая ведьма идиотка? Где Сашкины вещи?! Мерзкий тролль-санитар зашипел на меня и спрятался в процедурной. И щелкнул ключом изнутри. Я подумал, что попасть сюда на «Восьмое марта» самое последнее, что может случиться со мной в жизни.

Сашка выглядел паршиво. Он спал, желтые простыни под ним измялись и собрались комом. Сашка спал, свернувшись калачом. По щеке Сашкиной течет желтая слюна. Но самое мерзкое было то, что и простыни и матрас под Сашкой желты и мокры были не от пролитой на них чайной заварки. Он ссался под себя, ссался, ссался! Еп мать!.. Протез и кем-то, возможно, по рассеянности растоптанный чулок-колготина валялись у кровати; под батареей валялась изуродованная раздетая догола кукла Настя. Один из сумасшедших нагнулся к Насте и прислонил ее оранжевой спиной к батарее. Я потрогал Сашку по плечу, он пошевелился, разлепил веки. Смотрит, смотрит, смотрит. На меня смотрит, но не видит. Потом увидел, улыбнулся.

Я вышел из платы вон.

Скоро пришел врач, психиатр.

Он был старенький, с бородкой, умным взглядом семита и колючим голосом. Я подумал, что в советское время в паспорте, где графа национальность, у него было неразборчиво, а в его фамилии преобладали мотивы народов Севера или ближе к Китаю. Он был сторонником галоперидола. Говорил он так: «Некоторым больным шизофренией можно разрешить жить в триадном мире, — но нужно ли? Я колю им современные лекарства, за которые, кстати, уплачено из государственной казны. Чудные препараты! А разве люди достойны чего-либо кроме галопередола? О, батенька, еще и галоперидол нужно заслужить, а то ведь можно и по шее за симуляцию и обман».

Он так разговаривал со мной, будто я ему старый друг или родственник.

Психиатр ездит мне по ушам:

— Они начинают задавать вопросы, и я трачу много времени на пустое — их жизнь. Я начинаю осознавать,