Конечно, сразу лезть в петлю отношений, да еще и по месту жительства, ему не хотелось, но инстинкт брал свое, да и ей, видать хотелось. Дело молодое.

Конечно, вырвавшись на свободу и получив все, о чем можно только мечтать, Михаил стал еще сильнее терзаться. Неожиданные мучения, но ведь бывает и так. А есть ли у него искра Божия? Не загасла ли она на этапах? Присуще ли ему волшебное зрение, наполненное кричащими о себе тайнами?

А вдруг весь замысел жизни — плевок химеры и вместо фокуса выйдет покус? Не откроется тайна? Скрипнет дверца и сквозняком загасит огонь.

Когда Михаил боролся с разгулявшимися темными силами, курочившими его судьбу, когда он выживал, он как-то не спрашивал себя, а остер ли его глаз и всепроникающ ли ум: нужно было просто дать ему, шанс этому уму, расцвести и там уже взглянуть на цветок.

Но когда он вырвался в переливающуюся чудесную Вену, когда налопался вдоволь сосисок, когда впервые овладел веселой и жаркой Анитой, проткнул ее с веселым свистом, как алый воздушный шарик, этот вопрос выпрямился вдруг в полный рост и жахнул, словно кувалдой, по голове: а ты, может, тварь дрожащая?

Ну да, очевидно, что галактики во Вселенной все больше отдаляются друг от друга и что сила гравитации тут ничего поделать не может. Черная энергия разметывает их, как порыв ветра — горстку пепла. Европейцы, поставившие телескопы в Андах, доказывают, что космическая энергия почти на 80 процентов состоит из темных сил. А он, он тут при чем? Пока он сидел, они доили звездные титьки космоса, слизывали с Млечного Пути свои пенки, взбили потом сливки разной жирности. А он мимо шел, он просто из окна видел.

Раньше он был зряч.

Когда он впервые столкнулся с Асах в коридоре обсерватории — юной, гибкой, загадочной и совсем чужой, в ярком цветастом с люрексом платке, он почувствовал ожог, встал как вкопанный и подумал ей вслед: вот она — непреодолимая сила притяжения. Энергия большого взрыва, пульсация, сжатие и расширение, размножение и преувеличение импульсов и смыслов — все это произошло в нем и родило другую вселенную — мгновенно, через страсть к Асах.

Перед этой случайной встречей он был совершенно холодным, целеустремленным, он жил по расписанию, бегал по утрам, пил кефир перед сном. Он несся стрелой к мишени, которую сам для себя поставил — открытие, которое потрясет мир, его самого, навсегда сделает его любимым, желанным, победительно прекрасным.

Но он споткнулся об Асах и взорвался — жжжах!

Словно на голову его обрушился ледяной дождь, и от его горячего тела пошел пар.

Словно ветер вцепился в его рыжую шевелюру и стал терзать его, мотать из стороны в сторону, вытрясая дурные сны о собственном величии и возможности управлять собой — космическим телом, маленькой вселенной.

Ох!

Мучительный огонь.

Паника спутавшихся мыслей и снов.

Ох.

Конец прекрасной эпохи, не знавшей потрясений и взрывов.

Милый зевок юности, ставший икотой, рвотой, агонией.

Асах.

И как часто бывает, страдания постепенно очернили образ Асах, придали ей зловещие черты.

Если бы не Асах, он тогда не писал бы злых писем, не дразнил, не провоцировал бы Лота.

Если не забродившая в нем от страсти кровь, он наверняка бы отряхнул надменность молодости, смирился бы с тем, что до карьерных высот добираются только серости, и открыл все то, что Господь написал на роду ему открыть. Может, и немногое, а может, и ничего.

Но пришла Асах и дурно оплодотворила его яростью, безудержно взметнувшейся гордыней — разве не это, не именно это делает смиренная восточная женщина с мужчиной?

Анита, Анита.

Немного излечившись от страшных чар Асах, Михаил стал щелкать девушек как семечки. Самое страшное он уже впустил в себя, и остальные были для него чистой водой, которую зачерпнуть да выпить.

Анита небрежно красилась в блондинку, щеки ее были розовы и пышны, тело сильно, мускулы ее звенели. А что еще ему надо?

Простуха с ласковым взглядом, работяга, честно метущая, трущая, оттирающая чужие полы.

Вот так и нужно бы остаться в этой комнатухе рядом с готическими иглами Штефансдома, слушать колокольные переливы, с любопытством разглядывать живодерского Брейгеля в местном музее, выучить наизусть «Айне кляйне нахт мюзик»? Написать сейчас статьи побойчее и устроиться в Венскую обсерваторию, числящуюся за номером 545, сооруженную из свежего мрамора еще в 1753 году прямо на крыше одного из университетских зданий. Не в этом ли неумолимая, искрящаяся самоуверенностью формула счастья гениального физика, разве нет? Прямая дорога к изучению черной материи, черной магии и любой другой черноты, тем более что первым директором этой обсерватории был Максимилиан Хелл, а в переводе с английского «хелл» означает «ад, преисподняя, черт, игорный дом, притон».

Какое чертовски точное совпадение!

И какая умелая биография!

«Максимилиан Хелл был третьим сыном от второго брака отца, Матиаса Корнелиуса Хелла, имел в общей сложности 21 брата и сестру. В 1738 вступил в орден иезуитов. Изучал философию и математику в Вене (1740–1743), затем там же (1745–1747) — теологию, в 1751-м стал священником. В 1755-м был назначен директором Венской обсерватории, опубликовал Ephemerides astronomicae ad meridianum Vindobonensem («Астрономические эфемериды для меридиана Вены»).

Он был, конечно, великим ученным, этот Хелл. Наблюдал восхождение многих потаенных светил, основал несколько обсерваторий, изучал историю, этнографию, географию, метеорологию. Изобрел магнитотерапию. В конце жизни был избран иностранным членом Шведской королевской академии наук. Но главное — в его честь назван кратер на Луне.

Кратер на Луне.

Кратер на Лу-не.

Лунный гений, озаренный лунным светом.

После первой же близости с Анитой он понял, что отравлен Асах.

Не случайно ли мир устроен так, что многие его обитатели никогда не встречаются и не должны по замыслу Божию встречаться? Собаки с тюленями, киты со стрекозами, морские ежи с одуванчиками, акулы с пестиками рододендронов. Если причудливо-ужасные обитатели морских пучин и плоских, как тарелки, равнин и встречаются когда-нибудь, то только в хитроумных рецептах поваров, подающих своим давно обожравшимся посетителям цветки ананасов в соусе из крови пингвинов.

Так и Миша, Михаил Иванович Просолов, никогда не должен был встретиться с Асах. Он никогда не должен был почувствовать своей малоискушенной душой и тем более телом ее пряности, густоту и яркость вдоха и выдоха, он не должен быть трогать своим языком ее губы — темные, как кора дерева, не должен быть узнать эквилибристику ее языка, жар ее нутра, всегда пульсировавшего в такт его движениям.

Попробовав это, а потом так противоестественно оторвавшись — в холод и вонь камерного насилия, к жестким ударам кирзы под ребра и мужским миазмам, он забыл, что на свете существуют другие женщины. Все рисунки заключенных — на стенах туалетов и камер — казались ему изображениями Асах. Календарики с красотками и фотографии звезд кино, украшавшие водительские кабины, бытовки, различные КПП, через которые он проникал внутрь своих тюрем, заборов, оград, все они, несмотря на разительные отличия, казались ему портретами Асах: она стала для него обозначением женщины как таковой, ее неодолимой силы, ее возможности свести с ума, отнять душу, сильно и решительно изменить рисунок судьбы, хотя руки ее слабы, пальцы тонки, брови как нить и бедра округлы и должны они только пленять, а потом сохранять плод, давать жизнь, а не отнимать ее.