Анита не была такой гибкой, ее мускулистое тело было плотным, как будто непроницаемым, ее любовный опыт привил ей умение соединяться быстро и без капризов в противоположность Асах. Скорость, которую невольно предложила ему Анита, смутила его. Как же можно так «быстренько»? Разве такое наслаждение, которого он так долго был лишен, следует потреблять на скорую руку?

Уловив его удивление, Анита сказала:

— Мне некогда разлеживаться, мне нужно работать. И ночью я должна спать, а не кувыркаться с тобой. Но ты мне нравишься, ты культурный.

Его воображение молчало, когда он сходился с ней.

Поначалу он еще видел Асах, ее извивающееся, как пламя, тело, но потом внезапно всякая картинка пропала, и он тыкался в черноту, дергаясь в такт повелению своей плоти и более не переживая ничего.

В чем было его главное переживание, когда он любил Асах?

Он чувствовал, что кто-то совсем иной, чужеродный дотрагивается до него через нее. Кто-то тянет к нему руку, берет его то за горло, то за волосы, протаскивает лицом по самому дну, потом с силой дергает наверх, и он утыкается носом в пустоту неба и холод восседающих на нем звезд. Он прекрасно помнил это свое первое ощущение от близости с ней: жар захлестнул его, и он потек по этому жару, как вулканическая лава, а потом вдруг ударил холод, и он застыл в ней, в раскаленной Асах, как опущенный в ледяную воду только что выкованный скипетр, как наконечник копья, сияющий свежей твердостью металла. Каждый раз, прежде чем соединиться с ним, она монотонным голосом читала молитвы, и Михаил, смиряя в себе нетерпение, даже иногда заслушивался этой странной и совершенно непонятной ее речью, сквозь которую иногда проступала совсем другая молитва, обращенная к кому-то иному, не к Аллаху даже, а к кому-то, кто был всегда, задолго до него, извечно, до большого взрыва, до того, как чернота и свет разделились. Но возможно ли такое? Было ли такое время и был ли тогда тот, кому можно было поклоняться?

Эти неловкие бредни спутывались в его голове, он прикрывал глаза и приходил в себя, когда все между ними уже совершилось, и она лежала, распустив волосы, поперек его живота.

Асах вытеснила из его души слабые ростки веры. В ее бога он верить не мог, но и Господь с детских картинок и бабушкиных рассказов покинул его. Она первая показала ему сатану.

Как-то они шли вместе от обсерватории к его общежитию, был поздний летний вечер, заполненный воплями цикад, жара спала, и казалось, все распускается в чудной прохладе, мягко ложащейся пластами на этот поселок, хутора вдалеке, здание обсерватории, дорожки аллей.

— Посмотри сюда, — внезапно вскрикнула Асах, — ты видишь, что он с ним вытворяет?

Михаил посмотрел туда, куда указывала Асах. Справа от дорожки, по которой они шли, на пышном газоне пьяный пытался подняться и неуклюже падал обратно на траву, кряхтя и проклиная все на свете. Внезапно налетел ветер, откуда он мог взяться среди такой волшебной прохлады и неги, одному Богу было известно, но ветер сорвал с его головы нелепую синюю панаму и покатил ее прочь от дорожки, как будто призывая несчастного следовать на ней. Тот, хрипя, поднялся на ноги и попробовал бежать, простирая руки вперед, но тут же упал опять, почему-то навзничь, больно ударившись о корягу, которая вылезла из травы и подставилась под его затылок.

— Кто вытворяет? — автоматически спросил Михаил.

— Да бес же! — воскликнула Асах. — Он резвится с ним, до смерти не замучает, но душу вымотает и тело помнет. Мы, мусульмане, поэтому и не пьем, что бесы с пьяными забавляются.

— Какие глупости — не удержался Михаил, — обычная дисфункция вестибулярного аппарата.

Он часто потом вспоминал эти слова Асах, когда сонмища случайностей ополчались против него, когда завязывал шнурок и от неловкого движения вывихивал палец, когда удачному флирту мешал нежданно разразившийся понос, когда ключи от дома оказывались не в той куртке, когда путался день встречи, время неслось то слишком быстро, то слишком медленно, работая против него, оставляя Михаила перед разбитым корытом.

Так, точно так случилось, когда он впервые приехал на Всемирный астрологический конгресс в Нью-Йорк, через год после переезда в Вену, также в январе, на этот раз студентом; его пригласили лично, и они с Анитой вместе собирали его, покупали сорочки, гладили штаны. Но новые и отглаженные рубашки в последнюю минуту спрятались под грудой одежды для стирки, и он забыл их взять, чему придал слишком большой смысл — не для него, видать, все эти роскошные сборища, где у каждого блестят очки, а на груди бирка с именем, быть ему, видать, до конца дней неудачником с крученой, как грубая веревка, судьбой.

Конференция проходила в здании ООН, и Михаила в этом здании потряс даже не маятник Фуко, подлавливающий вращение Земли и выставляющий его напоказ, а витраж Шагала в восточной части вестибюля, который он посвятил разбившемуся в авиакатастрофе второму генеральному секретарю ООН Дагу Хаммаршельду. Какие-то странные предметы, несущиеся в голубом вихре, складывались в портрет того, кто кружил пьяницу на Эльбрусе, странный ребенок целовал ангела, но ангел ли это и сможет ли он спасти? И за этим вопросом Шагал видит «Окно мира»?

Вечером после доклада, который прошел с большим успехом, Михаил с другими физиками отправился в знаменитый джазовый клуб в Гарлеме глотнуть экзотики и предаться самой что ни на есть идеально скроенной расслабленности. Они много выпивали, курили траву, музыка, источавшая попеременно то огонь, то нежность, растворяла в них остатки умственной прямолинейности, и уже ближе к полуночи на сцену вышел совсем молодой парень, белый, с огненно-рыжей копной волос и крупными веснушками на носу. Когда посетители увидели его, бледного, с пламенеющей шевелюрой, они не просто зааплодировали, но заревели в неистовом восторге и застучали ногами по и без того уже продавленному полу видавшего виды кафе.

— Это лучший джазовый музыкант Гарлема, — жарким шепотом сообщали завсегдатаи новобранцам, — его сакс сводит с ума не только знатоков, но и самых равнодушных к джазу зануд.

Рыжий начал играть, слушатели завибрировали в такт, выпуская наружу снопы разноцветных чувств, которые музыкант умело наматывал на извлекаемые из сакса звуки, выдергивал их, как нитки, натягивал, как струны, на невидимый и неведомый инструмент. Он то смешивал их, делал из них совершенно запретный и неприличный микст, то разъединял и играл партию соло, выплевывая собственную феерическую гамму ощущений и галлюцинаций.

Это было чистое колдовство.

— Но почему он так похож на меня? — подумал Михаил, добивая черт уже знает какой джин-тоник. Что за оптический обман?

Он подошел поближе, сел в первый ряд. Ну да, конечно, у него в девятнадцать лет были такие часы и такие же штаны, только серые. Именно так он и выглядел и взмахивал рукой — он узнал свой жест.

После выступления зал, впавший в транс, поднял его на руки, женщины обнажали перед ним груди, предлагая ему, как богу, выбрать любую из них для того, чтобы отдохнуть, уснуть прямо здесь, на этих белоснежных подушках.