Сам не знал почему.

Сатана осел и спешно устремился прочь.

— У тебя не будет никакой судьбы, раз ты такой несговорчивый, — успел сказать он, покидая комнату. — Скажу даже больше: тебя никогда не было, целиком сотру тебя, понял?

Михаил подумал, что ему тоже есть чем пригрозить сатане, но не стал отвечать — скучно. Он пошел на кухню, открыл форточку, закурил, выдохнув свое облако дыма и пара в совсем уже светлые небеса.

Тщеславие в старых аллегорических книгах обычно изображали в виде молодой разряженной особы или молодого человека с приятным улыбающимся лицом. На голове у тщеславного поднос с сердцем, до которого может дотянуться любой, воздав ему изрядную похвалу. Но через похвалу можно захватить не только глупое сердце, но и мысли такого человека, именно поэтому сердце у него на голове. Великие мастера Возрождения, иллюстрируя Vanitas, нередко изображали молодого человека или девушку упоенно глядящимися в зеркало. Рядом обычно находится череп или несколько черепов, чтобы напомнить любующемуся всю тщетность мирской суеты. Нередко, если герой или героиня стоит, а не сидит, у их ног можно разглядеть змея, чья роль в судьбе тщеславного человека всегда особенно велика.

Все казалось даже очень благополучно в этот майский вечер, когда Ханна, Лиза и Катя собрались на пирог из замороженной малины — мама Лида часто пекла им перед самым наступлением лета пирог из мороженых ягод прошлого года — ну не оставлять же их, когда через пару месяцев уже будет новый урожай!

И вот так почти каждый год, что бы ни происходило в жизни девочек, давно уже превратившихся в молодых женщин, накрывалась скатерть, ставились хорошие сервизные чашки и подавался майский малиновый пирог — чудо, чудо как хорошо, пускай даже под тревожные разговоры, всегда сопровождающие начало женских судеб.

Лидия старилась, а как же иначе — Ханне двадцать семь, Лаврик уже три года сидит, и сердце у нее не на месте: эта рыжая дуреха Ханночка таскается к нему за тридевять земель и морочит голову и себе, и ему. Но ведь не Лидии же учить дочерей образцовому женскому счастью!

Лизка — тоже никакого сладу с ней нет, двадцать два года уже, а все как дитя — и с мальчиками не гуляет, и учиться не идет, все скромничает да улыбается виновато, хорошо еще, что Ханна пристроила ее по знакомству кадровичкой в научный институт, все-таки работа с людьми, да еще и умными, авось и найдет себе кого-то, но все равно, разве материнское сердце может смириться, что Лизка, что называется, ни себе, ни людям — не от мира сего, не хочет ни любить, ни семью создавать, ни расти по карьере. Хоть чего-то из этого она достигла бы — и уже спокойнее, а так — вроде и не больная, но совершено ку-ку. Кто позаботится о ней, когда матери не станет? Ведь был же эпизод, чуть не померла она, когда молния ее ударила.

А Катюха!

Он Катюхиного характера Лидия больше всего и постарела. Как будто эта последняя, младшенькая, выпила из нее последние соки и обозлила ее сердце — недаром очень тяжело ее Лидия носила, много потеряла зубов и рожала ее не легко, как должно быть в третьи роды, а мучительно и натужно. Кате недавно исполнилось девятнадцать — голова бритая, руки то ли исцарапанные, то ли изрезанные, пьет, курит, накрашена как последняя лахудра — именно на ней Лидия стала срываться, орать плохим голосом, — ну совсем как выродок из их семейства, хотя какое у них семейство — безотцовые девахи — но, бывалоча, за этим майским пирогом такое царило счастье, такой девичий хохоток, что казалось, ничего больше ей не надо, никакой голубой мечты, только девочки бы радовались и сумасшедшее солнце ослепляло бы их и несло по жизни.

Бедность.

Печалила ли Лидию бедность, в которой она вырастила их? Запах простого мыла, потных подмышек, хлебные грошовые котлеты, перешитая чужая одежда, чужая стоптанная обувь, которая то жмет, то болтается на ноге.

Не замечали они бедности, любили белый хлеб да молоко, а когда было к этому что-то еще, сразу же наступал праздник: если перепадало мясо, то Лидия лепила с фаршем крошечные пельмени, чтобы каждой доставалось как будто побольше порция, а если с дачи кто-то отдавал излишек ягод, то пекла она большие пахучие пироги, под которые и отдых, и разговоры, и слеза — все в сладость.

— Как Лаврик твой, — спросила Лидия, разливая чай, — пишет?

Ханна отвечала нехотя, что была у него недавно, что он переменился и она знает, что он выйдет и сразу же найдет себе работу, и все будет хорошо. Она сразу же перешла на свои научные успехи, мол, собирается на симпозиум, с симпозиума она сразу перескочила на пирог, мол, в этом году он получился особенный, и Лидия на этих словах отвернулась к Лизе: ну честное слово, не будет же она слушать этот вялый бред старшей дочери.

— Лизуня, а у тебя как, есть уже кавалер?

Лиза зарделась, она никогда не знала, что отвечать, когда шутят или подкалывают, она только пробормотала: «Мам, опять ты за свое, ну нет у меня кавалера, и что с того?»

— Слушай, мам, — грубо перебила Лизино бормотание Катерина, — давай я тебе отвечу вместо моих сестер про моих кавалеров и мои наполеоновские планы на жизнь.

— Что ты имеешь в виду? — растерянно спросила Лидия. — У тебя есть ухажер?

— Да, целый табун! — радостно продолжила Катерина. Как вы бы все отнеслись, если бы я избрала для себя стезю гестационного курьера?

— Курьера? — переспросила Лиза — Разносить будешь?

— Не разносить, а вынашивать, — победно объяснила ей Катерина, — я буду вынашивать за деньги детей бесплодным парам, они будут делать плод в пробирке, мне будут его запихивать, и я буду девять месяцев за очень большие деньги вынашивать его и отдавать им. В результате родятся дети, семейные пары будут счастливы, я заработаю большие деньги, осчастливлю вас и себя, а? Как?

— Кто тебе предложил это? — ледяным голосом спросила Лидия.

— Джоконда. Ты ее не знаешь.

— Какая Джоконда? Да ты в себе ли, девочка?

— Говорю же — не знаешь.

— Да кто не знает Джоконду? — изумились почти хором Ханна и Лизавета.

Ничего неизвестного или потаенного нет больше в этих знаменитых станциях близ Москвы. Не важно, сколько ты проедешь на электричке — десять километров или сто, все равно выходишь на старой станции с крашеной пионеркой. Асфальт здесь вечно болен, вздыблен, эпические вонючие лужи гордо глядятся озерами, бурые алкоголики с редкими зубами цвета пробки, ветхие дома, выдыхающие вонь прошлых эпох, с разросшимися клумбами. В Баковке, где родилась Джоконда, уже несколько сотен лет стоял цыганский табор — десятки постоялых дворов с просторными и светлыми домами, пестрые шали и ковры, золото улыбок, люрекс юбок, диковатые забалованные мальчишки, ароматы курений, гадания…

Где она родилась? Некоторые говорят — у цыган, у самих цыган, некоторые утверждали, что те ее подобрали и оставили у себя, потому что чем-то она была очень похожа на них, взглядом, который мог мгновенно парализовать жертву и заставлять ее прямо на улице за скороспелое гадание отдать последнее, привести в свой дом. Она могла такое уже в пять-шесть лет.