Он выбрал высоченную мулатку с шелковой кожей цвета cafe-creme и ослепительной сахарной улыбкой и ушел с ней сквозь толпу, забыв горящий огнем саксофон в углу сцены, он растворился, оставив толпу ликовать, и Михаил почувствовал на щеках слезы, так давно, может быть, с самого детства, не выходившие из его глаз. Он вернулся в отель под утро, он проспал весь день, напрочь забыв о докладах и встречах с коллегами, вся эта суета вдруг представились ему глупой, никчемной, он ушел мыслями к своему двойнику, отставшему от него во времени более чем на двадцать лет.

Но что можно узнать о молодом белом музыканте, игравшем в Гарлеме джаз?

Не известно даже, откуда он взялся, снискавший славу среди черных и начищенных до блеска музыкантов, просто однажды пришел поиграть, да и какая биография может быть у такого юнца?

Через много лет Майкл Роусли обрел биографию, и Михаил знал о нем все. Но тогда он так и уехал ни с чем, будучи совершенно уверенным, что это было наваждение, рожденное его волнением, стрессом от перелета и выкуренной травой. Он вернулся в Вену разбитым, больным, с оторванными крыльями и опустошенным сердцем.

Анита показалась ему совсем дурочкой, да и пахла неприятно, пОтом. Он раздражался на нее, обвиняя, что она нарочно не следит за собой, вон ногти облуплены и волосы покрашены черт-те как.

Однажды он ударил ее, хлопнул дверью, а потом, раскаявшись, купил ей куклу в универмаге, наряженную в австрийский национальный костюм — сапожки, красную юбку, зеленый камзол. Анита совсем не знала, как принять эту куклу, что сказать в ответ.

Он не мог сесть за статьи. Наука навевала на него тоску. Ему стало совсем неинтересно копаться в этой пустой закопченной кастрюле: лакомства давно слопали, а жижа со дна горька и неаппетитна. Не сделает он открытий, не дадутся они ему, зря он трепыхался и творил по молодости невесть что. Он не стал устраиваться в обсерваторию, которую когда-то возглавлял человек с адской фамилией. Он все думал о том, что мог бы, как рыжий музыкант, играть на саксофоне, петь, рисовать, сочинять ерунду, крутить на пальце воздух, он мог бы пировать на лебяжьей груди красотки, а не тухнуть в своей каморке или лаборатории, где стираются глаза о горлышко телескопа и из Вселенной не доносится ничего, кроме скрипа уже ржавеющего человеческого сердца.

Он начал выпивать с мясником. Добродушным поляком, щедро рыгавшим от колбасок, запитых пивом. Поляк был из деревни, заботы его были самые простые, и вопросы, которыми задавался Михаил, казались ему непозволительной блажью.

— Тебе же платят? — недоумевал Кшиштоф, — ты хорошо устроился, у тебя даже есть женщина, что ты заладил: «Не хочу! Не хочу!»

Когда Михаил глядел, с какой ловкостью Кшиштоф разделывает мясо — он несколько раз заглядывал к нему в лавочку, — ему становилось не по себе: руки его словно танцевали лезгинку под мелодичный свист топора, толстые пальцы придерживали жир, кости, ребра, а ножик скользил по широтам и меридианам весело и точно, ювелирно отсекая ненужные куски. Не менее впечатляющими были и удары с размаху, выдающие искру, от этой искры на мгновение слепли глаза и казалось, что темная туша, лежащая на огромном пне, начинает пылать. Джаз, подумал Михаил, блестящая плотоядная импровизация, дарованная каждому, кто нашел свое дело. Порги и Бесс в исполнении топора и куска мяса.

Ближе к лету выдалась неделька, когда сожители его разъехались и Михаил остался совсем один — Анита с сумками, полными барахла, поехала навестить родню, а Кшиштоф отправился на ферму друга, неподалеку, посмотреть, как тот ведет хозяйство и не вступить ли ему в долю. Этим его уединением и воспользовался сатана, который давно искал случая потолковать с этим рыжегривым бунтариком о том о сем, главное — о своем деле. Когда Михаил увидел его, то ничуть не изумился, бросил короткое «заходи» и даже протянул ему стакан виски.

— Я вижу, тебе грустно, — ласково прожурчал сатана. — Ты слишком добр, может быть, в этом дело?

Он с отвращением взглянул в окно, поймав желтым глазом последние, самые короткие закатные солнечные лучи, которых летом приходится ждать дольше обычного.

— Ты пришел поиграть со мной? — попытался пошутить Михаил.

— Ну-ну, — кивнул сатана и принял позу гигантского вопросительного знака, упершись хвостом в пол, а головой в потолок.

— Но я ничего не хочу, а душу забирай и так, — продолжил в шутливом тоне Михаил.

— Душу… — повторил нараспев сатана. — За так нельзя, не положено, и душа дело десятое, хотя и товарец не лишний. Много уже и без твоей души этих наперстков. Ты лучше вот что сделай…

— Что? — насторожился Михаил.

— Докажи мое существование, ты же в шаге, в шажочке от этого. А я скажу тебе спасибо-преспасибо и чем хочешь за это попотчую. Хочешь, отдам тебе Асах? Знаешь, где она сейчас?

Михаил вздрогнул.

Сатана махнул хвостом — и Михаил увидел перрон, сестричек-монашенок с большими чемоданами, отправлявшимися в Нижнюю Баварию.

Он засмотрелся. Асах шла, погрузившись в свои мысли, ступала нетвердой походкой, словно боясь оступиться.

Сатана чуть шевельнулся — и Асах подняла глаза на Михаила.

— Она не изменилась, — тихо проговорил Михаил. — Так что ты от меня хочешь?

Видение пропало, и сатана снова принял форму вопросительного знака.

— Я хочу доказательства, большого, жирного, убедительного доказательства.

— Да кому сейчас интересен весь это бред? — Михаил как будто очнулся, заходил по комнате, закурил. — Эти старые, мутные сказочки, в которых нет ни слова о насущном, ты думаешь, кто-то заметит мои формулы, и мне зааплодируют? Никто не заметит. Людям насрать, насрать! Выпрямить кривые ноги, исправить прикус, сделать липосакцию — это да, а копаться в метафизической банке с червями…

— Не болтай ерунды. Доказательства существования Бога всем известны, а про меня молчат. Я что, сам себя затмил липосакцией?

— Лень мне, — выдохнул Михаил. — Я бы, может, играл на сцене или, может, в кино. Меня влечет совсем в другую сторону, мне роль нужна, чтобы заметили, я уже даже ходил на рекламные пробы. Но не прошел, говорят, стар. — Впрочем, — тут Михаил запнулся, — хорошо, я докажу, если ты сделаешь меня знаменитее Марлона Брандо.

— Автором открытия будет сатир?

Сатана отполз к окну, долго смотрел на занимающийся рассвет, выпустил изо рта пучок искр, отчего в воздухе сразу запахло паленой бумагой, и спиной ответил ему:

— Я не могу этого сделать — за линию судьбы отвечаю не я, а он. Я могу сделать тебя нобелевским лауреатом, я могу дать тебе институт, обсерваторию, подводную лодку, напичканную приборами, но я не могу обещать тебе, что ты станешь кем-то иным, это не в моей власти. Может быть, ты хочешь бессмертия?

— Бессмертие сейчас тоже никого не интересует, — гаркнул Михаил, запустив в него недопитой бутылкой, — разве что выживших из ума богачей.

Он разозлился.