В книге меня занимали прежде всего философские предпосылки и психологическая подоплека апатии, охватившей нас в эпоху человека. Я имею в виду механизмы мышления, оправдывающие бездействие и пассивность. К ним относятся оптимизм человека, уверенного, что он сможет приспособиться к новым условиям, склонность недооценивать последствия, дениализм привилегированных (чувство вины и рациональное объяснение бездействия), предрасположенность к аморальным установкам в том, что касается изменения климата, попытка определить «безопасные» пределы риска и сосредоточиться на надежных технических аварийных планах, бэконизм (замкнутость группы экспертов, придерживающихся строгих методологических требований и принципа профессионализма), уверенность, что наше спасение в будущих достижениях техники (так называемый технологический императив), нигилизм и даже цинизм. Как мы уже неоднократно наблюдали, не только экономический постулат неограниченного роста, но и модели мышления, унаследованные от эпохи Просвещения, блокируют наше воображение, содействуя упадку, угрожающему стабильности различных систем нашей планеты.

Как я уже говорила во второй главе, нормы общения, принятые в западных странах, осуждают эмоциональность и наивность, поэтому климатических «алармистов» воспринимают как истеричных субъектов, и чрезвычайно затруднительно рисовать какие-то картины действительного прогресса. Отсутствие конкретного плана действий способствует разочарованию и отрицанию. Граждане прекрасно понимают, что их возможности что-либо изменить ограничены. Апатию антропоцена усугубляют также крайняя отвлеченность и сложность такой проблемы, как планетарный кризис (большая временная дистанция между причинами и следствиями, о которой писал Гардинер). Никто не хочет столкнуться с задачами такого масштаба, что они парализуют интеллект. Поэтому эсхатологические, апокалиптические и трагические интонации в дискуссии об антропоцене и изменении климата могут принести больше вреда, чем пользы. Это серьезный риск, сопутствующий полемике, развитие которой я здесь прослеживаю.

Кроме того, эпоха человека сопряжена с важными ценностными дилеммами. Авторы многих обсуждавшихся выше текстов подчеркивают, что обратного пути нет. Многие говорят о страхе перед утратой. На мой взгляд, нравственное состояние антропоцена — ощущение непоправимого ущерба, упущенных возможностей, утраты планеты, утраты будущего. Антропоцен — эпоха неконтролируемых и необратимых изменений. Поскольку чувство утраты стало ее лейтмотивом, в разговоре о ней зазвучали меланхолические (связанные с печалью о потере) и ностальгические (тоска по безвозвратно ушедшему) ноты. Страх утраты накладывает отпечаток и на ключевые понятия дискуссии об антропоцене: «критические точки», «пороги», «эффект храповика». Весьма существенно, что сосредоточенность на утрате и растерянность тоже сковывают и одурманивают, преграждая путь смелым, оптимистичным размышлениям о возможных сценариях будущего, кардинально отличающихся от того, к чему мы привыкли. А ведь именно такие картины будущего нам нужны.

В несколько ином контексте в дискуссии вокруг предложения Крутцена и Стормера высказывались мысли о страхе перед утратой привычного мира, перед радикальными переменами. Здесь имеет место консервативная привязанность к тому, что близко и знакомо и что поэтому надо удержать любой ценой. Предметом беспокойства в данном случае оказываются стабильность и предсказуемость, сохранение на Земле условий жизни, сложившихся в эпоху голоцена. Многие авторы выступали против хаотических экспериментов, против неопределенного будущего, построенного на новых отношениях между людьми и нечеловеческими акторами, против того, что трудно себе представить и что пока неизвестно. В то же время многие подчеркивали ценность разнообразия и плюрализма. Это отчетливо проявилось в споре о массовом вымирании видов.

Дейл Джеймисон, профессор философии Нью-Йоркского университета, размышляя об антропоцене, делает акцент на утраченной любви[810]. В этом нет ничего удивительного. Современные люди осознали, что могут навсегда утратить дорогие им ощущения, связанные с индивидуальным, эмоциональным восприятием природы: дуновение морского бриза, запахи разных времен года, прикосновение к листьям и травам. По словам Джеймисона, пока мы росли в привычной для нас среде, наша личность формировалась в контакте с почвой, флорой и фауной конкретной местности. На этом пути нас, как правило, сопровождали самые близкие люди: родители, бабушки и дедушки, братья и сестры. Утрата экосистем — невосполнимая личная утрата, отказ от части самих себя, части собственной личности. Получается, что в эпоху антропоцена мы на самом деле не хотим терять самих себя — таких, какими мы себя знаем. Любовь эпохи антропоцена — это влюбленность человека в самого себя, в мир дорогих ему чувств. Такая трактовка проблемы утраты вновь открывает нам нарциссический аспект спора об антропоцене.

Трудности антропоцена выходят за рамки традиционной моральной проблематики. Антропоцен — эпоха, в которую появляется слишком много доказательств того, что наши поступки противоречили известной нам системе ценностей. Об этом свидетельствуют масштабы опустошения, до которого мы довели планету. Когда влияние человека достигает невиданного размаха, равновесие заметно нарушается[811]. Если в этом смысле и согласиться с тем, что, пожалуй, нет ничего плохого в искусственных парках, садах и управлении экосистемами, то мы должны также признать, что сама дестабилизация различных систем Земли уже перешла на другой уровень. Большинство участников спора об антропоцене хорошо знают, что мы перестарались. Данные эмпирических исследований ошеломляют. Ключевую роль играют количественные и эстетические критерии разочарования или отвращения[812]. Решающий голос здесь принадлежит простому здравому смыслу, который говорит, что это чересчур.

Дискуссию об антропоцене стимулируют и опасения — выражаются ли они прямо или косвенно, — касающиеся потери контроля, потери равновесия. Тема человеческой мощи и огромного влияния удивительно часто оказывалась в центре внимания. Может быть, мы уже зашли слишком далеко и мир нам больше неподвластен? Насколько серьезным было наше вмешательство до сих пор? Осознаём ли мы его побочные эффекты? Некоторые доводы указывают на то, что в ближайшем будущем нас ждут не столько потери, сколько хаос и дестабилизация. Программы низкоуглеродной политики, устойчивого развития, политики природы, антироста или благого антропоцена строятся вокруг общих ценностей гармоничного сосуществования в соответствии с принципами, поддающимися стабильному планированию: без конфликтов, кризисов и коллапсов. Ставка делается на управляемость и предсказуемость в социальной, политико-правовой и организационной сферах. Дискуссия об антропоцене касается и вопроса, можем ли мы достичь подобного уровня управляемости или хотя бы удержать ее на теперешнем несовершенном уровне.

В наших руках будущее условий, которые позволят нам сохранить привычные формы организации общества и экономики. В частности, мы можем сберечь экосистемы, на которых основано сельское хозяйство, а значит, и экономику, составляющую часть нашей жизни. Важно, чтобы повышение уровня моря, засухи, наводнения и погодные аномалии не привели к конфликтам, которые разрушат известные нам политические или правовые структуры. В этом смысле угроза дестабилизации климата касается в первую очередь общества, мира людей, а не планеты или природы вообще. Разумеется, один из аспектов климатических изменений — окончательная утрата отдельных видов, экосистем, прежней стабильности океанов. Однако такого рода изменения происходили на нашей планете много раз.