— Хочу тебе признаться кое в чем… Я знаю о вас с Оливером Осборном.

Она перестает жевать, а кусок, который она пытается проглотить, попадает не в то горло.

— Как ты догадался?

— Нашел каблук с жевательной резинкой на нем.

— Черт побери!

Ей определенно не очень приятно сознавать, что она не так умна, какой себя считала.

— Хорошо, — говорит она с улыбкой секунду спустя. — Я немного пошалила. Все прошло и забыто. Может, настало время завести ребенка.

— Это будет интересно.

Я представляю, как Лиз будет держать на руках ребенка, кормить его, укачивать, а потом присядет у детской кровати и подумает: «О’кей, и как мне из всего этого теперь выбраться?»

После ужина она начинает собирать одежду и книги, которых оказывается совсем немного.

— Встреча с Айви была единственным хорошим событием в моей жизни, — говорю я ни с того ни с сего, сидя на диване, в то время как она ходит вокруг, пакуя коробки.

— Даже не знаю, верить ли тебе.

— Можешь мне поверить на слово: я потерял все как профи.

— По улицам таких профи много ходит.

Я слышу голос Вилли: «Макдоналдс? Старбакс? Кинкос?»

— Есть какой-нибудь шанс, что вы вновь можете сойтись? — спрашивает она, заталкивая чулки и колготки в вещевой мешок.

— А еще есть Лесли Ашер-Соумс, — говорю я.

— Я тебя умоляю! — Лиз застывает с черным лифчиком в руках. — Больше даже не думай о ней.

— Я бы мог сказать то же самое о ваших отношениях с мужем.

Она засовывает лифчик в мешок, рывком застегивает молнию и говорит дружески, но довольно резко:

— А не пошел бы ты на три буквы?

* * *

Никому не хочется сознавать, что ты не так умен, как себе представляешь. У иного только от удара обухом по голове в мозгах наступает просветление, и он понимает, какой же он законченный идиот.

Как истинный хранитель кабинета Марка Ларкина, я посвящен во все его дела и изучил распорядок дня. Я знаю его привычки, и он редко изменяет им: приходит на работу в девять двадцать, уходит на обед в час, и так далее. Поэтому я ощущаю себя спокойно, отправляясь в его кабинет, чтобы послать от его имени себе сообщения; я уверен, что ему ни за что не застукать меня.

Я начал крепить нашу вновь обретенную дружбу. Например, я отсылаю с его компьютера себе следующее сообщение: «У этой Шон Джефферсон определенно имеется пара ног, как думаешь, Пост?» На что я отвечаю: «Не может быть! Хорошие шпильки. До самых ушей». Или: «ЛАРКИНМ кому ПОСТЗ: „Янки“ выглядели вчера ночью трижды ущербными». На это я пишу: «„Босокс“ ни разу не выигрывали чемпионат по бейсболу с каменного века, „Боссман“ и „Янкс“ выигрывали, и что? 200 в прошлый раз?!?!»

И все в таком духе, всякий такой бред из разряда приятельских подначек. «Иногда просто не знаю, что бы я без тебя тут делал, старичок», — написал он мне однажды, на что я ответил: «Пожалуйста, Марк, не пытайся меня растрогать».

У меня в жизни не было настолько близкого друга!

И вот как-то в конце июня я сижу в его кабинете и пишу сообщение на адрес ПОСТЗ («Восхищаюсь твоей статьей о Сагапонаке[24], Пост. Просто зачитываюсь».), когда над строчкой «Входящие» загорается зеленая стрелочка. Солнце светит мне в спину, и я ощущаю выступившие на шее капельки пота.

Я дважды щелкаю мышкой и вижу, что письмо от МИЛЛЕТМ.

Подняв голову, я смотрю сквозь открытую дверь в коридор и убеждаюсь, что никого нет поблизости: ни тени, ни шороха. Я щелкаю еще раз, открываю письмо и читаю:

И тут обух бьет меня по голове.

Как я мог быть таким идиотом?! Что за полный кретин! У меня сводит живот.

Я отвечаю:

(Надеюсь, я попал в точку с «грязными» словечками.) Капли пота на шее, несмотря на то что на них светит солнце, колют меня, как растаявшие льдинки.

Марджори, я смотрю, нисколько не изменилась, только теперь ей не надо прибегать к услугам лестницы «Б», когда у нее есть личный кабинет.

Я пишу в ответ:

На что она отвечает (и я предвидел это):

(Должно быть, Марк Ларкин обязал ее через суд использовать на письме знаки препинания: Марджори теперь расставляет запятые и использует заглавные буквы…)

Должен признаться, что все это меня слегка забавляет. Некоторые мужчины платят молодым смазливым мальчикам, чтобы те трахали их жен, пока они хлещут себя плеткой или чем-то иным забавляются, решив: «Раз уж ты делаешь это лучше меня, делай, а я откинусь, расслаблюсь и получу удовольствие от шоу». Точно так же они нанимают мальчишку из соседнего квартала, чтобы тот стриг их газон. Но что я делаю? Прикидываюсь мужчиной, которого ненавижу больше всех на свете, и пишу от его имени эротические послания («Я хочу излиться в твою хлюпающую влажность») женщине, которую желаю сильнее всех на свете. Это фарс, и я получаю огромное наслаждение от двусмысленности этой ситуации, за исключением… за исключением того, что не получаю никакого насаждения! Я всего лишь горблюсь над клавиатурой перед монитором с потными ладонями и выпрыгивающим из груди сердцем! О, если бы я, как Зевс, мог превратиться в белого лебедя Марка Ларкина, я бы, дрожа от нетерпения, метнулся в ее кабинет, закрыл бы когтями дверь и погубил свою зардевшуюся Леду в юбке, тряся лебяжьими чреслами на «версальском» коврике. Но у этого фарса нет развязки.

«Не могу сейчас разговаривать», — пишу я ей, заканчивая переписку, которая ни к чему не приведет.

Вернувшись к своему столу, я чувствую спазм в животе и сгибаюсь пополам, затем все-таки встаю, хватаю какие-то бумаги и отправляюсь в кабинет Марджори.

Она флегматично жует сэндвич с ветчиной, ржаным хлебом и листком салата.

— Что это? — спрашивает она.

— Кто занимается дизайном статьи о Сагапонаке?

— Этот вопрос еще не рассматривался. Я думаю, что это будет Ванесса.