— Я знаю Шон Джефферсон, — говорит Марсель. — И она вовсе не цветной мужик. Она — белая сука.

Я получаю все жизненно необходимые статистические данные: университет в Северной Каролине, практика в «Не», редакционный помощник в «Эпил», затем помощник редактора в «Зест» и, наконец, «Ит».

«Еще один человек, которого нужно будет опасаться, — Шон Джефферсон», — такова моя первая реакция. Затем у меня возникает обычная в таких случаях мысль: «Интересно, а она симпатичная?»

— Как ты смотришь на то, чтобы работать вместе с Айви Купер? — спрашивает меня Марк Ларкин через две недели после того дня, когда Тодд Берстин срезал бирку с новых брюк.

— Ты это серьезно?

Он подносит к губам стакан с мартини и делает глоток. На них остается на мгновение серебристая пленка, делая их еще более похожими на рыбьи.

— Абсолютно серьезно. Она на подъеме, тебе не кажется? — говорит он с быстрой, словно молния, улыбкой Тедди Рузвельта.

Сейчас семь тридцать вечера, и мы сидим в баре в двух кварталах от Гранд-Сентрал-стэйшн. Это местечко — возможно, потому, что именно сюда спускались цирковые акробаты и комики с попугаями, чтобы развеяться после «Шоу Эдда Салливана» — очень популярно у деловых людей «Версаля», желающих пропустить немного перед тем, как поезда умчат их к обыденной жизни в Коннектикут и Уэстчестер. Здесь ничего не менялось на протяжении десятилетий… кажется, в воздухе качается дым сигарет, выкуренных пятьдесят лет назад.

— Я бы предпочел, чтобы ты не продвигал ее в моем направлении, — говорю я.

— Ты понимаешь, что мне придется сообщить ей, что это ты против ее повышения?

Я так и знал, что он скажет это!

Я наполовину осушаю стакан с водкой-тоником и внезапно чувствую, что не хочу больше ни капли.

— Она может получить повышение, — говорю я. — И она заслуживает этого. Но я предпочитаю не сидеть напротив нее.

— Ты — идиот, что завел отношения с кем-то на работе.

— Согласен.

— Полный идиот.

— А где еще можно с кем-нибудь познакомиться? И кем увлекаешься ты, кстати? Мальчиками? Девочками? Хорьками?

— Это не твое дело. Я стараюсь отделять бизнес от удовольствий.

Он делает еще глоток, и в этот момент трое широкоплечих мужчин в строгих костюмах входят в бар. Я вижу среди них Джимми Купера, который останавливается возле нас, увидев Марка Ларкина.

— Какой сюрприз, — восклицает Джимми.

Происходящее до смешного напоминает сцену из убогой постановки: Джимми Купер появляется незамедлительно, как только я в корне пересекаю продвижение его дочери по карьерной лестнице.

Марк Ларкин и Джимми Купер обмениваются рукопожатиями, и становится очевидно, что тонкая кисть Марка Ларкина совсем не подходит для сокрушительной хватки адвоката, похожего на буйвола.

— Я думал, что вы, журналисты и все такие прочие, обычно отправляетесь в город, чтобы нажраться в хлам с моделями, художниками и писателями, — говорит Джимми Марку Ларкину как старому приятелю.

— Вы знакомы с Захарием Постом, я полагаю… — говорит Марк Ларкин.

Джимми Купер осматривает меня и пытается вспомнить, кто я, черт возьми, такой. Интересно, какое мне отведено место среди восьми, или около того, тысяч людей, которых он встречал в своей жизни: «Клиенты, мужья клиентов, бывшие соседи, мразь, которая в шестом классе пыталась поцеловать меня, кто-то из тех, у кого я покупаю утром газеты, урод, который несколько дней встречался с моей дочерью… О, точно, это он!»

— Мы виделись, — рычит он и спешит присоединиться к своим приятелям-быкам в двубортных пиджаках, которые уже расселись в затемненном и прокуренном отдельном кабинете.

— Ты это для пущего эффекта подстроил? — спрашиваю я Марка Ларкина.

— Нет, это совпадение. Абсолютно ничем не спровоцированное, тебе не кажется?

— Ты хочешь сказать «немотивированное»? Слушай, я не хочу с ней вместе работать, и я не хочу, чтобы ты сообщал ей, что я высказался против этого.

Он встает, вытирает губы желтыми салфетками, простоявшими на этом столе не меньше четырех десятилетий.

— Ты просишь слишком многого, — говорит он и прощается со мной.

Вход в бар, находящийся на три ступени ниже тротуара, оборудован двумя вращающимися оцинкованными дверьми с маленькими окошками в форме сердечка, через которые я вижу затылок Марка Ларкина. Я смотрю налево и сквозь сигаретный дым едва различаю Джимми Купера с приятелями, которые кажутся мне расплывчатыми, как привидения. Поворачиваю голову вправо и, к моему изумлению, замечаю Марка Ларкина, глядящего на меня в окошко. Он замечает, что я обнаружил его, и поспешно уходит прочь.

Мне кажется, я знаю, почему он крутился там — ублюдок хотел насладиться моим растерянным видом, когда я останусь в баре без него, совсем один.

Но теперь его выходки почти не задевают меня. Это похоже на то, как умирающий родитель не дает дитяте пять баксов, но ребенок знает, что через неделю-другую ему достанется все.

* * *

Из пустующего кабинета Марка Ларкина я отправляю себе еще одно письмо:

Когда я выбегаю из его кабинета, чтобы ответить на этот обеспокоенный запрос, то чуть не сбиваю с ног Лесли, которая несет позвякивающую картонную коробку с личными вещами.

Я впервые вижу ее на высоких каблуках, что добавляет ей добрых десять сантиметров роста. Она переезжает в свой собственный кабинет. Позади нее двое рабочих, обслуживающих здание, тащат стол, но не стандартный металлический, за каким я сижу уже четвертый год, а дорогой, элегантный, старинной работы.

Она смотрит в мою сторону и одаривает меня вымученной улыбкой, вызванной не тяжестью картонной коробки, а, как мне кажется, тяжестью воспоминаний о моем непродолжительном присутствии в ее жизни.

Ладно, она порвала со мной, но я с ней еще не до конца разобрался.

Я звоню в ближайший цветочный магазин, заказываю для Лесли дюжину роз и говорю, чтобы их принесли прямо сейчас. Я прошу, чтобы на карточке сделали следующую надпись: «Поздравления от Тайного Воздыхателя».

Цветы доставляют в ее кабинет через двадцать минут, одновременно там появляюсь и я.

Она расставляет вещи по своим местам и наводит порядок, двигая предметы на сантиметр-другой. Взгляд из ее окна упирается в другое здание с офисами: вид никакой, и это меня радует.

— Здесь уютно, — говорю я.

Она примеривается, куда бы повесить картину; возможно, это репродукция Констебла.