Римма получила письмо от своей дочери Беллы Слуцкой, писавшей, что ей разрешили жить в Москве у тетки. Ее дочь ходила на Лубянку, чтобы навести справки о брате Борисе, но там ей дали понять, что ее освобождение не дает ей права в полной мере пользоваться свободами обычных граждан и что для нее будет лучше, если она прекратит попытки выяснить его судьбу.

Я тоже получила письмо – от бывшей солагерницы Веры Наумовны. Она вернулась в Ленинград; за это время ее муж повторно женился, но она сумела забрать свою дочь из детдома, куда ее сдал родной отец. Она поклялась высказать ему все, что о нем думает, когда с ним встретится. Но сейчас она была бесконечно счастлива оттого, что нашла дочку, и намеревалась переехать из Ленинграда в другой город для поисков работы.

Слухи об амнистии утихли, наши надежды стали ослабевать, и жизнь вернулась в привычную колею. Составы с заключенными по-прежнему продолжали прибывать, и мы спрашивали себя, может ли вообще что-то измениться в этом проклятом режиме? В подтверждение наших худших опасений в лагерях резко увеличилась преступность, и к нам стало поступать все больше обезглавленных трупов. Пытаясь остановить эту бойню, Москва объявила, что преступники будут уничтожаться на месте без суда и следствия.

В мае нас покинул главврач Замбахидзе. Реабилитированный, со снятой 39-й статьей в паспорте, он смог вернуться в родную Грузию. Его заменил доктор Калимбах. Вскоре новый главврач попросил меня уведомить мамаш, что их дети ко времени следующего грудного кормления будут переведены в свободную зону вместе с персоналом. Эта зона, находящаяся в трехстах метрах от лазарета, называлась «свободной», потому что не была обнесена колючей проволокой и в ней обитали вольнонаемные работники Вятлага. Перед каждым зданием был разбит палисадник с цветами, но ни в одном из этих строений не было центрального отопления, водопровода и, соответственно, ванной комнаты. Теперь мы выходили из лагеря в одно время с теми, кто ходил работать на стройку. Два конвоира выводили нас попарно в свободную зону, а сержант, сидевший на вахте, проверял наши пропуска, выданные опером и заверенные начальником управления Вятлага. Детской больницей заведовал профессор Неманис (политзэк), его ассистенткой была вольный доктор Анна Иванова. Дневными медсестрами были Анна Калинина (вольная) и Елена Корликова (заключенная), обязанности ночной медсестры выполняла уголовница Люба Климова. В больнице было три отделения. Я работала в первом отделении под начальством доктора Шабельской, моими коллегами были Нина Кочина и Нина Смирнова. Кормящие матери жили в лазарете 4-го лагпункта, и каждые три часа конвоиры на двадцать минут приводили их к детям. Доктора Антуанетту Шабельскую недолюбливали, но ко мне она относилась неизменно дружелюбно и благожелательно. Ей было пятьдесят лет, в юности она, очевидно, была красавицей. До ареста она вместе с мужем, тоже медиком, работала в Ленинграде. Оба были арестованы в 1937 году. Ее как «врага народа» приговорили к восьми годам лагерей. Два года она провела в Карагандинском лагере в Центральной Азии. В 1939 году ее отправили в Вятлаг. Она отбыла свой срок и осталась здесь из-за запрета на проживание в определенных населенных пунктах[158].

Настал июнь, а ситуация не улучшалась. Наш режим оставался прежним, а обезглавленные трупы прибывали в морг в таком количестве, что мы уже не знали, куда их складывать. В лагерях, даже политических, уже никто не работал. Опер и пропагандисты сталкивались с пассивностью заключенных. Однажды нам сообщили о подготовке к отправке в Красноярск и Магадан этапов из уголовников из 18-го, 19-го и 20-го ОЛПа. Солдаты с автоматами наизготовку днями и ночами ходили по зонам. Стали распространяться слухи о том, что в Воркуте произошло восстание заключенных[159].

Как-то мы узнали, что по приказу из Москвы политическим заключенным со сроком до десяти лет будет разрешено по пропускам, подписанным начальником лагерного управления, находиться в свободной зоне с шести утра до восьми вечера. Лично я не могла воспользоваться этим преимуществом, так как сидела повторно по тому же самому обвинению.

После того как от нас увезли в детдом сорок пять детей – матери дрались с охранниками, забирающими их малышей, – с нами распрощалась Мария Степанова, заведующая Домом младенца. Она вышла замуж за инженера, жившего в ссылке в Омске, и переехала к нему. Она познакомилась с ним здесь, в Вятлаге. Я жалела об отъезде Марии – она всегда была добра и справедлива ко мне. Ее заменила Анна Иванова, работавшая с доктором Неманисом.

В августе случился большой переполох: при входе в лагерь мы увидели объявление о том, что Москва приняла указ о досрочном освобождении заключенных в зависимости от трудовых показателей и особых условий.

Для первой категории – то есть для работников, занятых на шахтах, в карьерах или на постройке железной дороги, – один день работы с выработкой от ста двадцати до ста пятидесяти процентов нормы теперь засчитывается за три дня срока, оставшегося до освобождения. Ненормированная работа инженеров, врачей и медсестер оценивалась начальством. В отношении работников, получивших оценку «очень хорошо», один день засчитывался за три, «хорошо» – за два, а «удовлетворительно» – всего за полдня.

Каждый месяц заключенным, имевшим нечто вроде учетных книжек, сообщали о количестве заработанных ими дней. Но эта мера не привела к спокойствию. В лагпунктах 18, 19 и 20 зрел бунт. Заключенные отказывались выполнять работу и требовали приезда Ворошилова, чтобы он собственными глазами увидел, в каких ужасных условиях им приходиться гнить на протяжении многих лет. Тех, кто выполнял распоряжения оперов, немедленно убивали и обезглавливали их же солагерники.

Вернувшись с работы, я узнала от Лизы Касаткиной, с нетерпением меня ожидавшей, что доктор Наталья Петровна Федорова покончила жизнь самоубийством. Вместе с Еленой и Ниной я отправилась в морг. Наталья казалась спящей в своем синем шелковом платье со скрещенными на груди руками. Я поцеловала ее в лоб, после чего Лиза рассказала о причине постигшей всех нас драме. В полдень, когда Наталья вернулась с консультации, ее вызвал к себе опер и велел готовиться к отправке в Ленинград на повторное следствие. Не сообщив никому о своем фатальном решении, несчастная женщина заперлась у себя в кабинете и, сделав себе две инъекции морфия, вколола себе в вену воздух, тем самым вызвав эмболию, которая ее убила. Наталья решила не подвергать себя третьему следствию и предпочла самоубийство.