Смерть Натальи повергла меня в глубокое отчаяние. Я начала думать обо всех своих друзьях, которых я потеряла. Я думала о своем сыне. Каким он стал? Он ведь наверняка знает, что я в тюрьме, так почему же от него нет никаких вестей? Я вспомнила, как Катя, моя соседка по комнате в доме на Транспортной улице, став невольным свидетелем моего задержания, успела крикнуть мне, что ко мне приехал Жорж. Однако, узнав, что я арестована, он тут же уехал обратно в Москву, к своему отцу. Мы с Жоржем полагали, что как только он демобилизуется, то станет жить со мной. Значит, судьба распорядилась так, что нам не суждено жить вместе. Но почему он мне не пишет?

Я чувствовала, что мои силы на исходе, но знала, что, если я досрочно освобожусь, ничто меня больше не заставит жить в СССР, – в противном случае лучше умереть. Меня угнетала сама мысль о том, что я должна до самой смерти жить среди людей, превращенных в трусливое стадо, и находиться в подчинении властителей, превративших жизнь народа в пытку. Если я освобожусь, вновь начну добиваться возвращения во Францию, а если потерплю неудачу, у меня всегда останется возможность пойти по пути, выбранном Наталией Федоровой.

В лагерях для уголовников по-прежнему царила анархия, и три комиссии, приехавшие из Москвы, не могли даже попасть на территорию, так как главарь мятежников требовал только одного – присутствия Ворошилова. Я не знаю, почему они так настаивали на приезде старого маршала. Жизнь повстанцев, впрочем, была несладкой: их ежедневный рацион состоял лишь из четырехсот граммов черного хлеба и похлебки[160].

В сентябре в лагере с девяти утра до трех часов дня работала медицинская комиссия. Ее задачей было досрочное освобождение неизлечимых больных и инвалидов. Политические заключенные имели право на такие же преимущества, но рассмотрение дел политзаключенных всегда откладывалось. Так, несчастной Марии Кузнецовой, находящейся при смерти, не приходилось надеяться на освобождение, так как она сидела по политической статье. Зато Салма только что получила справку об освобождении. Ее приговорили к десяти годам, а она уже отсидела одиннадцать! От одного охранника я узнала, что этой ночью прибудет огромный этап, состоящий из людей, публично выразивших свою радость по поводу смерти Сталина!

Из сельхоза № 3 к нам приехала Белла по кличке Муфта. Она ждала меня у входа в лазарет. Мы были так рады вновь увидеться, что забрасывали друг друга вопросами, не дожидаясь ответов на них. Она показала мне карикатуру на нашу рабочую бригаду в номере сельхозовского журнала «Ударник» от 15 июля 1952 года. Я сразу побежала показать ее Марии Кузнецовой, и та, несмотря на ужасные боли, хохотала от всей души. От Беллы я узнала, что Фаина по-прежнему не работает, так как с момента смерти Сталина уже не рассчитывает получить свой бандаж. Мы проговорили с ней почти всю ночь.

В октябре мы увидели первые результаты указа о досрочном освобождении тех, кто перевыполнял норму. По правде говоря, он в основном касался лишь тех заключенных, кому оставалось всего несколько месяцев до освобождения. Что касается зэков, осужденных на десять, пятнадцать или двадцать пять лет, то они не считали себя достаточно самоотверженными, чтобы надрываться на работе, когда впереди были такие большие сроки. Получившие освобождение политические отправлялись, в зависимости от своих статей, либо домой к семьям, либо в ссылку на север Казахстана. Семьи тяжело больных инвалидов получили разрешение забирать своих родственников из лагеря. Салма, несмотря на то что уже получила освобождение, пока не уезжала. Мы уже давно ни от кого не получали весточек, и мать Беллы Слуцкой находилась в дурном расположении духа, волнуясь о судьбе дочери. Неужели у нас никогда не будет минуты покоя? В довершение ко всему мы боялись восстания заключенных, и лагерная охрана не скрывала от нас, что, если это произойдет, они не станут вмешиваться – кому охота погибать? Однажды ночью заключенные до полусмерти избили сторожиху, охранявшую барак, где хранилась наша рабочая одежда, а сам барак подожгли. Пожарные не осмелились войти внутрь и тушили огонь только снаружи.

На следующий день я сама оказалась на волоске от смерти. Одна мамаша, у которой не было молока, вместо того чтобы сказать об этом мне, пришла на кормление с бутылочкой, спрятанной под одеждой, но, как только она вышла, ее ребенка вырвало. У младенца развивалась диспепсия, и его необходимо было срочно госпитализировать. Узнав, что ее ребенок в больнице, юная мамаша принялась меня оскорблять и схватила табуретку, чтобы раскроить мне череп. К счастью, другие мамаши скрутили ее и заставили извиниться передо мной. Этой несчастной было всего шестнадцать лет, и ее выходку легко понять: когда у матери кончается молоко, ее отправляют обратно на работу, а ребенка зачастую переводят в другой лазарет. Эта несовершеннолетняя дура могла бы вспомнить, что я всегда старалась давать ей дополнительное молоко, доставшееся от других кормящих матерей, и она никогда от него не отказывалась. К слову, врачи были в курсе моих уловок и никогда против них не возражали.

В ноябре ситуация стала невыносимой. Заключенные фактически превратились в хозяев. Особенную ненависть у них вызывали их бывшие солагерники, которые, освободившись, работали на МВД. Муж одной из наших вольных медсестер, бывший зэк, возглавлял КВЧ сельхоза № 4. Как-то, когда он возвращался с заседания, на него напали, сорвали одежду и в бессознательном состоянии бросили на рельсы. Его обнаружил военный патруль, делавший обход перед прохождением поезда. Выйти вечером на улицу, не рискуя при этом жизнью, стало практически невозможно. Бывшие охранники, начальники учетно-распределительных отделов, бригадиры, прорабы, закончившие свой рабочий день, могли пройти из Вятлага до станции Фосфоритная только в сопровождении военных. Если кому-то и удавалось сбежать от своих врагов, гнев обрушивался на его родственников. Так, некоторое время назад мать одного из освободившихся заключенных была убита на кухне за долги сына. Все дрожали от страха.

5-й ОЛП, самый центр Вятлага, также находился под угрозой. Заговорщики называли себя «кожаными шапками», так как носили кожаные головные уборы. Несмотря на многочисленные усилия, МВД так и не сумело схватить их главаря. Подобные организации были в Воркуте, Красноярске и, похоже, в большинстве лагерей. Мятежники выпускали за зону только тех заключенных, кто занимался снабжением продовольствием, но если те возвращались с опозданием, то должны были объяснить причину задержки.

Наконец из Москвы прибыла следственная комиссия, но едва она появилась у ворот лагеря, как к ней подошел человек в маске и запретил двигаться дальше. Глава комиссии пришел в ярость:

– Как вы смеете запрещать мне войти, мне, прокурору из Москвы?

– Я тоже был прокурором… Нашел чем удивить! Мы требуем встречи с Ворошиловым, и ни с кем больше! Убирайтесь!

Спустя какое-то время оперов вызвали в Москву. Они везли с собой требования мятежников: