10 июля, когда я вернулась с работы, старшая медсестра Дома младенца, заменявшая ушедшего в отпуск врача, попросила меня той же ночью выйти на мою прежнюю работу, в ясли: только что прибыли сто пятьдесят детей, в результате чего число наших подопечных достигло трехсот пятидесяти. Доктор Шабельская встретила меня с улыбкой и посоветовала поберечь нервы. Я знала, что та, кому я обязана своим возвращением на тяжелые работы, скоро выйдет из лагеря (у нее было повышенное давление), и поклялась напомнить ей о себе.

Под моей опекой находились двадцать детей, но у меня были две помощницы. Я работала под начальством доктора Неманиса, шестидесятипятилетнего рижанина, плохо говорившего по-русски, но вполне прилично знавшего французский. Его приговорили как врага народа к десяти годам лагерей в 1950 году.

Наше начальство вернулось из Москвы специальным поездом и почти тут же устроило собрание, куда как члена партии вызвали нашу старшую медсестру. Елена, профессор Неманис и я сгорали от нетерпения, гадая, какие новости они привезли из столицы. Наконец мы узнали, что Москва распорядилась освободить как можно больше заключенных, руководствуясь оставшимися сроками и оценками производительности труда, полученными от лагерного начальства.

За день до того, как от нас должна была уйти та, из-за кого я навсегда потеряла работу в яслях, я попросила одну мамашу воздать ей по заслугам. И та успешно справилась с задачей, судя по бинтам на голове моей врагини, стоявшей в колонне заключенных, ожидающих выхода на свободу.

2 августа, в первый раз с 1936 года, я праздновала свой день рождения. Я пригласила Нину Смирнову, Елену, Нину Следзинскую, одну кормящую мамочку и Анну Парашеву выпить по случаю моего сорокасемилетия. Мне удалось протащить пол-литра водки, а ночная сторожиха наколдовала пять бутылок пива из хлеба, дрожжей и сахара. Это было великолепно.

Елену Корликову по распоряжению опера перевели из детской больницы в венерологическое отделение, под начальство доктора Калимбаха, а я должна была занять ее место.

10 сентября, войдя в зону, я увидела свое имя на листке бумаги, приколотом к двери кабинета начальника учетно-распределительного отдела. Немного обеспокоенная, я вошла и спросила, что ему от меня нужно. Не говоря ни слова, он протянул мне официальный документ, извещавший о том, что заместитель прокурора при Министерстве юстиции СССР получил мое заявление и что пересмотр дела состоится 13 ноября, о результатах которого мне будет скоро сообщено. Неужели у меня действительно появится надежда выйти наконец из этого ада, в котором я пробыла столько лет?

С наступлением осени количество освобождаемых увеличилось. Я с сожалением расставалась со своими друзьями, но была счастлива за них. Нина Смирнова ушла от нас первой, но ей предстояло ехать в ссылку; затем настал черед Салмы, отправлявшейся в Республику Коми. Ольге тоже было предписано ехать в Коми. С нами попрощалась и Нина Следзинская. Наконец, 20 октября Римма Слуцкая, возвратившись из сельхоза № 3, где с ней случился очередной гипертонический криз, увидела, как и перед ней открываются двери, ведущие на свободу. Старшая медсестра тоже от нас ушла, и свою третью зиму в Вятлаге я провела практически одна. В ноябре помиловали Елену Корликову, и она смогла вернуться в родной Львов.

В декабре нам неожиданно отключили радио, и спустя несколько дней мы поняли почему, когда узнали о восстании рабочих в Восточной Германии[162].

Теоретически я должна была выйти на свободу в июле 1959 года, но благодаря оценкам, которые проставляли начальники за мою работу, я получала «скидку» в несколько недель каждый месяц. Я уже интуитивно ощущала скорый конец своих мучений, но все еще не получила никаких известий о результатах пересмотра дела, хотя прошел уже месяц с назначенной даты – 13 ноября, – когда товарищи из Москвы должны были решить мою судьбу…

1 января 1955 года мы пожелали друг другу счастливого нового года и скорейшего выхода на свободу. Но мы так давно обменивались подобными новогодними пожеланиями, что я уже не верила в их исполнение. 8 января, в шесть часов вечера, когда я спала на своих нарах, сторожиха из нашего барака меня растрясла с криками:

– Андре, вставай, ты свободна!

Сначала я подумала, что это какая-то ошибка или дурная шутка, но в этот момент одна заключенная, работавшая в конторе опера, сказала, что меня срочно вызывает начальник.

Я думала, что схожу с ума, и не соображала, что делаю. Не помню, как я натянула платье и фетровые сапоги, но не прошло и пяти минут, как я уже стучала в дверь кабинета опера. Он встретил меня довольно холодно и, не называя меня ни по фамилии, ни по имени, ни по национальности, спросил:

– Вы обращались с заявлением в Верховный Совет?

– Да.

– Я только что получил ответ.

Мое сердце замерло в этот момент.

– Вы свободны и реабилитированы.

– Вы сказали, я свободна?

– Ну да, свободны, вы что, уже больше не понимаете русский язык?

И он протянул мне справку об освобождении, которая давала мне право получить достаточно денег, чтобы оплатить проезд до Молотовска и питаться пять дней в пути.

В бараке меня уже ждали мои подруги. Мы расцеловались и заплакали от радости, а когда я показала им свою справку об освобождении, они с изумлением увидели, что в ней была указана статья 204 п. «б»[163] – вещь чрезвычайно редкая для заключенного, освобожденного после стольких лет. Эта статья означала, что после тщательного изучения моего дела установлено, что ни одно из выдвинутых против меня обвинений не доказано, и следовательно, нет никаких оснований держать меня в тюрьме.

Справка об освобождении Андре Сенторенс из Вятлага от 11 января 1955 г. Из архива Жерара Посьелло

В ту ночь я не смогла уснуть, а днем ко мне пришла Рита.

– Скажи, Андре, ты по-прежнему будешь добиваться возвращения во Францию?

– Да, и упорнее, чем когда-либо!