Так меня зачислили в 3-ю бригаду.

В очередной раз я стала выполнять работу заключенных. Я должна была заниматься добычей торфа при тридцативосьмиградусном морозе. В моей бригаде работали сорок человек. Бригадирша не работала, равно как и две другие ее солагерницы, которым было поручено поддерживать огонь, чтобы согревать ее; не работала и «жена» этой бригадирши. Несмотря на свои гомосексуальные наклонности, бригадирша была славной девахой. Придя на участок, я подошла к ней и сказала:

– Надя, я у тебя не попрошу ни копейки, но не требуй от меня выполнения нормы – я не в состоянии ее выполнить.

– Хорошо, я тебе буду отмечать двадцать процентов, не парься.

В тот момент, когда мы взяли свои инструменты – кайло, кирку и лопату, ко мне подошла одна заключенная:

– Так вы готовы работать?

– Нет.

– Значит, сработаемся?

– Вполне.

Для добычи торфа нужно было сначала удалить с поверхности земли полутораметровый слой снега. Эта подготовительная работа не входила в нашу норму. После надо было прорыть от шестидесяти до восьмидесяти сантиметров, чтобы дойти до торфа. Чтобы выполнить сто процентов нормы, требовалось снять с участка площадью два на два метра слой торфа толщиной один и шесть метра.

Когда в семь часов мы вышли из лагеря, стоял тридцатипятиградусный мороз, и, проходя мимо груды старых ящиков, мы взяли несколько штук на дрова, но охранник заставил нас положить их на место. В ответ мы обругали его, и он подверг нас наказанию под названием «четыре колышка». Когда мы пришли на рабочий участок, он огородил нас четырьмя колышками, откуда мы не могли выйти, так как он имел право в нас стрелять. Четыре часа при такой температуре под ледяным ветром – и ты кусок льда. Спасло нас только вмешательство проходившего мимо главврача…

Моей напарнице по бригаде Ольге Ивановой было сорок пять лет, это была среднего роста брюнетка, уроженка Сталинграда, преподаватель математики. Во время немецкой оккупации она продолжала работать в школе и после войны получила двадцать пять лет лагерей как враг народа. Ольга находилась в Вятлаге с 1951 года.

После моего ухода из Дома младенца мамаши объединились и решили ждать возвращения кухарки в лагерь, чтобы ее избить, – не только потому, что из-за нее меня уволили, но, главным образом, потому что она позвала охранника. Первое правило в лагерях запрещает вмешивать охрану во внутренние конфликты. К счастью, меня вовремя предупредили о намерениях женщин – я смогла их отыскать и убедить отказаться от возмездия, которое мне же и отольется.

В марте было еще холодно, а нашу бригаду погнали колоть лед на озере. Свирепствовал ледяной ветер, пронизывавший тело до костей. Не знаю, почему, но, ударив изо всех сил кайлом по ледяной глыбе, я сказала себе: «Если у тебя получится расколоть ее с первого удара, то ты вновь будешь свободна…» К моему удивлению, кусок льда отвалился от глыбы с первого раза, и я потом весь день испытывала душевный подъем.

В середине марта вновь появилось солнышко, и мы почувствовали приближение весны. В лагере царило возбуждение – на днях из Москвы должна была прибыть комиссия и остаться здесь на несколько недель. Все готовились к приему, повсюду шли ремонтные работы и уборка. От зэков, прибывших из Коми, мы узнали, что целью комиссии было изучить дела заключенных, севших при Берии. Несмотря на все прошлые разочарования, в наших сердцах ожила надежда. 25 марта я счищала снег с теплиц и увидела поезд, из которого высадилась пресловутая московская комиссия. Оставалось только ждать. Я почти не тешила себя иллюзиями, наибольшее расстройство мне доставляла мысль о невозможности вернуться в Дом младенца. Моя покровительница доктор Шабельская была в отпуске. Старшая медсестра обещала, что меня возьмут на работу, когда Анна Иванова уйдет в отпуск, но до этого оставалось еще не менее двух месяцев.

Вопреки нашим ожиданиям, комиссия, похоже, не испытывала желания посещать наш лагерь. Известно, что ее члены работали в архиве, но мы никого не видели.

Рита получила письмо, в котором отец сообщал ей, что заместитель прокурора впервые пообещал рассмотреть дело его дочери и дать ответ через месяц. Рита изучала французский язык в Москве, когда в 1950 году по приказу Сталина большинство преподавателей иностранных языков были арестованы. Рита разделила судьбу своих педагогов. Обладая веселым нравом, она легкомысленно рассказывала антисоветские анекдоты. А муж Риты и ее сестра были приговорены к десяти годам за то, что их слушали. Муж, горный инженер, работал по специальности в Воркуте.

Рита посоветовала мне обратиться в Верховный Совет с заявлением о пересмотре моего дела. Тем временем Елена Корликова получила письмо от своего мужа, в котором он предвещал ей скорое освобождение. Я же в ожидании ответа работала в талом снегу, выкорчевывая пни. Я лишилась своей солагерницы Ольги Ивановой: у нее был двадцатипятилетний срок, и по этой причине опер отправил ее в сельхоз № 3. Туда же перевели и Римму Слуцкую, считавшуюся инвалидом, – похоже, от нее хотели избавиться. Я старалась вести себя неприметно – мне очень не хотелось вновь оказаться в сельхозе.

Страница рукописи книги А. Сенторенс, глава 20

С самого начала моей работы в этой бригаде не проходило и дня, чтобы что-нибудь не случалось. Однажды утром меня вместе с девятью солагерницами отправили пилить дрова в сарае опера. В этом сарае был вредный петух, он набрасывался на нас, как только мы подходили взять поленья. Одна из заключенных схватила нахала и без особых церемоний свернула ему шею. То же самое она сделала со всеми курами. Уголовница спрятала кур с петухом под сидение своей телеги и отправилась готовить хороший обед. К полудню жена опера пришла покормить кур зерном и чуть не упала в обморок. Разъяренный опер приказал держать нас в штрафном изоляторе, пока не найдут виновницу. Несколько вечеров он вызывал нас на допросы в свой кабинет, но в конце концов был вынужден признать поражение.

В мае моя соседка по нарам узнала о своем освобождении. Она возвращалась в Москву, и я с помощью Риты спешно написала в Верховный Совет прошение о пересмотре дела, обратившись напрямую к Ворошилову. Моя соседка была той несчастной женщиной, которая узнала своего сына среди трупов, извлеченных нами изо льда после январского мятежа. Уезжая от нас 3 мая, она поклялась мне телом убитого сына, что я могу быть спокойна – она опустит мое заявление в почтовый ящик рядом со зданием Верховного Совета.

10 мая московская комиссия уехала из Вятлага, а у нас все осталось по-прежнему. Жизнь продолжалась, такая же унылая, как и прежде. Если утром было еще очень прохладно, то днем появлялось солнышко; мы разбрасывали навоз в теплицах, чтобы подготовить почву для томатов, капусты и свеклы. Рука снова стала болеть, и доктор Калимбах дал мне три дня отдыха. Я воспользовалась ими, чтобы навестить друзей в лазарете. Салма недавно узнала от опера, что ее освободят, но при условии, что она будет жить в Коми. Она планировала уехать к старому другу семьи, который сам находился в ссылке и работал в деревенской больнице. Он обещал Салме кормить и содержать ее – сама она была еще очень слаба, чтобы работать. Куда более печальна была судьба потерявшей рассудок Марии Кузнецовой. Какие еще преступления совершат эти проклятые мерзавцы!..