нам идет, — говорит Сидоров, увидев в окно молодого ороча в щегольском морском кителе и фуражке с золотистым крабом во всю тулью. — Знаменитый наш моряк…

Судьба у Александра Мулинки сложилась удивительно. После окончания школы он, по совету учителя, уехал во Владивосток в мореходное училище. Он с детства был влюблен в море, не расставался с мечтой стать моряком. И своего добился. Успешно окончив «мореходку» (так он в письмах к Сидорову называл свое училище), Саша был зачислен в торговый флот и совершил на океанском пароходе кругосветное плавание. Много морей и океанов переплыл Мулинка, в десятках стран побывал, а сердцу нет милее родных берегов Тумнина. Вот он и «заскочил» на денек-другой в Уську-Орочскую, благо от порта Ванино, где пришвартовался пароход, всего четыре часа езды пассажирским поездом.

Да, быстро летит время!

Из кухни входит Валентина Федоровна.

— Все-таки интересно, кто же это принес рыбу? Открываю кладовку, а там целая связка хариусов. Кто-то опять тайно подбросил…

— Вот кстати, — смеется Василий Акунка. — А рыба, известно, посуху не ходит. Поэтому разрешите мне отлучиться…

— Правильно, Вася, отлучайся, — в тон ему говорит Мулинка. — Только ненадолго. Одна нога тут, другая там…

Вскоре Акунка вернулся с пакетом.

— Это для встречи друзей! — И поставил на стол две бутылки шампанского.

Появилась закуска: масло, сыр, огурцы, моченая брусника, варенье из жимолости. Потом Валентина Федоровна принесла сковородку с жареной рыбой.

Николай Павлович разлил по бокалам вино.

— Ну, друзья мои, желаю вам удачи в жизни! Ай-я бидяпи!

— Ай-я бидяпи!

— Будьте здоровы!

Петр Ауканка налил по второму бокалу и уже хотел было произнести тост, но Мулинка опередил:

— А теперь за здоровье Николая Павловича и Валентины Федоровны — наших самых дорогих, самых любимых. За все доброе, что вы для нас, орочей, сделали, — спасибо!

— Спасибо! Ай-я бидяпи!

Над тайгой догорал закат.

Тумнин громко нес свои золотисто-алые воды на север, в бурный Татарский пролив.

Сотни, а может быть, тысячи других горных рек вливались в море, и, возможно, родная река орочей добавляла туда самую малость.

Но как нужна была большому морю и эта живая струя!..

Ее унесла река

1

Дарья Иннокентьевна, или, как ее звали по-эвенкийски, Дарпэк, не случайно приехала сюда. Узнав от Василия Акунки, что в Уське живут и эвенки, она уже в поезде решила, что поедет в Уську-Орочскую.

Кроме того, она была наслышана о русском учителе Сидорове, который, по ее убеждению, совершил подвиг, связав свою жизнь с орочским народом, и ей хотелось поработать у такого опытного педагога, как Николай Павлович.

Когда в один из вечеров мы сидели с Дарьей Иннокентьевной на берегу Тумнина, она и рассказала мне о своей жизни, которая сложилась у нее необыкновенно.

…Девочку кусали комары. Вечер был сырой и душный, и комары тучей кружились над тундрой. Даже в тесной юрте не было от них спасения, хотя на земляном полу горел очаг из пахучего стланика.

Девочка в кровь исчесала лицо, ручки, заливалась слезами, и мать никак не могла ее успокоить. Тогда отец посоветовал положить ее в лодку. Девочку закутали в оленью шкуру, вынесли к реке и положили на дно старого бата. Отец столкнул его на воду и привязал к ерниковой березке. Девочка успокоилась и заснула.

Никто не слышал, как в предутренней темноте поднялся ветер, как взбудоражилась река, как сорвало с привязи бат и унесло течением.

Когда, разбуженный оленьими колокольцами, отец открыл глаза и увидел в дыре, куда выходила труба, кусочек утреннего неба, он повернулся спиной к жене и закурил. Жена знала, что муж не выйдет из юрты, прежде чем не выкурит трубку, и не торопила его идти проведать девочку.

Он встал, подбросил в очаг стланика и долго раздувал полуистлевшие угли. Когда огонь запылал, он не спеша надел унты, меховой жилет, плеснул из чеплашки на лицо немного воды и, вытираясь на ходу, вышел.

«Пора и мне вставать», — вслух подумала жена. Но в эту минуту услышала отчаянный крик мужа:

— Мэнгукчана, нашу девочку унесла река!

Еще не веря несчастью, она вскочила и, придерживая рукой распущенные волосы, побежала к реке.

Там, где прежде стоял бат, плескались волны. Мэнгукчана хотела крикнуть мужу, чтобы он позвал сына Лядэ, но Тэрганэй, схватив чаут — лассо, уже бежал к оленям. С ходу набросив лассо на рога белого верхового укчака, Тэрганэй сильным рывком выхватил его из стада и сразу же хотел оседлать, но укчак не давался. Несколько минут эвенк успокаивал оленя; наконец, оседлав, сел на него верхом и помчался вдоль холмистого берега, надеясь догнать и перехватить бат.

Мэнгукчана проводила его взглядом, а когда муж скрылся за поворотом, опустилась на сырой от росы ягель и закрыла руками лицо.

Два часа скакал Тэрганэй на белом олене, и за это время трижды поворачивала река. Перед тем как руслу реки повернуть в четвертый раз, навстречу поплыл такой густой туман, что в десяти шагах ничего не было видно. Ослепший от тумана олень стал припадать на передние ноги, и, как ни бился с ним эвенк, укчак бежать уже не мог.

Когда ветер немного разогнал пелену тумана и снова показалась река, путь неожиданно преградили горы. Оставив оленя, эвенк стал взбираться на гору. Склон был отвесный, поросший сырым мхом. Тогда Тэрганэй выхватил из-за пояса нож, просовывал его в расщелины и подтягивался на руках. Достигнув наконец вершины, Тэрганэй долго всматривался вдаль, но не увидел бата. Только крупные белые чайки лениво кружились над водой.

С тяжелым сердцем спустился он с горы и, забыв про оленя, медленно побрел назад. Олень, глухо побрякивая жестяным колокольцем, шел следом, сбивая копытами ягель и на ходу подбирая его.

Над долиной уже взошла луна, когда Тэрганэй вернулся в стойбище. Мэнгукчана видела, что он пришел без девочки, и не поднялась с земли. Рядом с ней, опустив голову, сидел Лядэ.

— Река бежала быстрее белого оленя, — сказал Тэрганэй упавшим голосом. — Потом дорогу заслонили горы…

Жена посмотрела на него отсутствующим взглядом и ничего не ответила.

— Я поднялся на самую высокую гору, — продолжал он прежним голосом. — Там река бежала еще быстрей…

Отослав Лядэ стеречь оленей, Тэрганэй сел на его место и обнял жену за плечи. Так они просидели молча всю ночь. Едва забрезжил рассвет, разобрали юрту и откочевали к горному хребту,