слетаются зимовать лебеди. Отсюда и название поселка — Лебединый. А вы надолго туда?

— На зиму.

— Как лебедь белая? — пошутил он.

— Наверно, — в тон ответила Дарпэк.

При ярком свете луны видно, как расходятся в разные стороны узкие тропинки, проложенные собачьими упряжками, и Дарпэк стала гадать, на какую из них свернет ветфельдшер. Но он, к ее удивлению, за всю дорогу ни разу не взмахнул остолом, целиком доверившись собакам. И они, пригибая потные спины и выдыхая густые белые клубы пара, быстро бежали прямо к горизонту, который казался то очень близким, то слишком далеким…

Ровно в полночь, обогнув излучину реки, упряжка подскочила к одинокому чуму. Сразу оттуда вышел худой старик в меховом жилете, без шапки. Он поздоровался с приезжими и пригласил их в чум, где и без того было полно людей. Они сидели на полу вокруг очага и пили чай из больших жестяных кружек. Когда вошли ветфельдшер с Дарпэк, им уступили место, поставили перед ними кружки с чаем, подвинули галеты.

— С дороги, однако, согреться надо, — сказал старик; видимо, это был хозяин чума.

Только теперь Дарпэк заметила, что около приемника примостился на корточках молодой пастух и что-то настойчиво и внимательно ловит в эфире. Приемник трещит, зеленый глазок подмигивает, то зажигаясь, то угасая.

— Вот он, Хабаровск, — говорит улыбаясь молодой эвенк, — можно послушать.

Диктор читает краевые известия.

— А теперь, Лядэ, Москву поищи, — советует старик, — она где-то совсем близко…

«Лядэ!» — мысленно повторила Дарпэк, и у нее почему-то дрогнуло сердце.

Она быстро поставила на ящик кружку с недопитым чаем, подвинулась к юноше, еще ничему не веря.

— А вот и Москва, — сказал он, и глаза его встретились с глазами девушки. Вспомнив, что не успел познакомиться, протянул ей руку: — Бригадир Лядэ из Лебединого.

— Дарпэк.

Несколько секунд она в упор смотрела в его веселое, открытое лицо с небольшими блестящими скулами и вдруг, совершенно не помня себя, кинулась к Лядэ, обвила его шею руками и сквозь слезы, душившие ее, крикнула:

— Лядэ, братик мой!

— Йола? Сестричка? — спросил он, испуганно отстраняясь и не понимая, почему эта девушка, назвавшая себя Дарпэк, вдруг признала его родным братом. — Так ты верно Йола?

Но она ничего не могла ответить, впервые за столько лет услышав свое настоящее имя.

Заметив в ее глазах слезы, Лядэ крепко обнял ее худенькие, вздрагивающие плечи, прижал девушку к себе и, обернувшись к сидящим в чуме эвенкам, каким-то чужим голосом стал объяснять:

— Это родная сестричка моя. Ее, маленькую, от нас унесла река.

До рассвета бродили брат с сестрой около юрты, рассказывали друг другу все, что им пришлось пережить за эти долгие годы.

Лядэ рассказал, что, после того как сестричка пропала, Мэнгукчана лишилась рассудка. По целым дням носилась она вдоль берега, разговаривала с рекой, просила ее вернуть девочку. Отец гнался за Мэнгукчаной, приводил в юрту, запирал ее там, но мать все равно убегала. Вскоре она слегла, проболела месяц и умерла. А через три снега умер Тэрганэй. Оставшись один, Лядэ перегнал оленье стадо за пятьсот километров, в совхоз, и с тех пор работает там бригадиром.

В небе уже погасли звезды, опустилась над горным хребтом луна, а они все еще не могли наговориться.

С восходом солнца они уехали в Лебединый.

Около трех месяцев Дарья Иннокентьевна жила у брата и работала в школе.

Лядэ был женат. В позапрошлом году у них родилась девочка. Ее назвали Йолой — по имени сестрички, которую унесла река…

— Ну, вот и все про мою жизнь, — грустно улыбнулась она. — Наверно, скажете, что в такое трудно поверить. Жаль только, что Тэрганэя и Мэнгукчану не пришлось увидеть. Зато с Лядэ вижусь каждое лето. На днях я ему сообщила, что в Уську-Орочскую назначили меня. Думаю, что приедет повидаться…

— А Бэра и Гарпани?

— С ними все по-прежнему. Пишут изредка, я отвечаю им. Может быть, маму Бэру к себе заберу. Пускай старенькая со мной свой век доживает. А то Гарпани все время в полетах и некому за старушкой нашей смотреть.

Больших вам удач, милая Дарья Иннокентьевна, на берегу Тумнина…

Старик Дунка

Историю ороча из рода Дунка мне рассказал капитан Скиба по дороге из Комсомольска-на-Амуре в Совгавань…

…Все считали, что он давно умер, потому что с тех пор, как его в последний раз видели на соболиной охоте, прошло порядочно зим, Дунка уже тогда выглядел немолодым человеком. Рассказывали, что он был трижды женат и трижды овдовел и каждая жена оставила ему по два сына. К пятидесяти годам снова овдовев, он надумал жениться в четвертый раз.

Прослышав, что в далеком стойбище Гуанка есть на выданье девушка, Афанасий Дунка решил поехать туда.

До осени, поры заключения браков, ждать оставалось недолго: одну луну. За это время он успеет выдолбить новую ульмагду. Путь предстоял долгий, а старая лодка прохудилась, дала течь.

Пока он нашел в долине реки подходящий тополь с сочной сердцевиной и превращал его в ульмагду, в небе успел народиться молодой месяц. Мысль о том, что кто-нибудь другой явится с выкупом к Гуанкам раньше, чем он, Дунка, заставила его поторопиться. Ничего не сказав сородичам, он уложил в кожаный мешок три связки соболиных шкурок и, на ночь глядя, отправился в дорогу.

Семь горных рек проплыл он от истока до устья и на утро пятого дня причалил к заветному берегу. Когда пришел в юрту к Трофиму Гуанке и увидел за шитьем Лолу, сердце Афанасия Дунки забилось от волнения.

Не говоря ни слова, он достал из мешка тридцать шкурок — неслыханный по тому времени тэ[32] — и бросил их к ногам девушки.

— Если мало, еще привезу! — сказал Дунка.

— Пускай ама скажет тебе, — смущенно ответила Лола, разглядывая меха, но до прихода отца побоялась прикоснуться к ним.

Трофим Гуанка был строгим человеком и соблюдал обычаи рода. Он заявил гостю, что Лола с детства обручена со своим двоюродным братом и что отец мальчика давно внес ему, Трофиму, половину тэ: пять лисьих хвостов, чугунный котел и четыре копья.

На лице Дунки появилась улыбка. Прикусив черенок трубки, он процедил сквозь зубы:

— Твоя дочь много больше стоит.

— Наверно, — тихо произнес Трофим, и беспомощно развел руками, — однако, так с