Чичерину сообщал, якобы Украина «выразила уже готовность признать автономию Крыма, если ей будет уступлен Севастополь. Она откладывала до сих пор признание Дона, считая, что может получить от нас Таганрогский округ… Убедившись, что мы неуступчивы… Украина отказалась от этой претензии». При этом и некоторые члены делегации, и некоторые политики в Москве считали априори возможным идти на уступки в отношении Крыма, вплоть до «отдачи в случае крайней надобности даже всего Крыма», уступая приоритет перенесению границ на «континенте» как можно дальше на запад[812].

Упомянутые суждения из служебной переписки, если и вызывают в некоторых элементах сомнения относительно уровня информированности дипломатов и правоты оценок, все же помогают лучше понять мотивацию поведения московских посланцев на переговорах.

Во-первых, являясь прагматиками, они в дальнейшем почти не касались вопросов государственной принадлежности Крыма. Лишь один раз, доказывая правомерность своих полномочий, как представителей федеративного государства, правопреемника бывшей России, Х. Г. Раковский подчеркнул, что они считают себя легальными представителями «всей Российской территории, которая охватывает и Донскую область, и Сибирь, и Крым, и Белоруссию…»[813].

Во второй же раз глава российской делегации довольно спокойным тоном констатировал факт отказа украинской стороны обсуждать вопрос о Крыме, не оспаривал этого, не выдвигал никаких контрпретензий[814].

Участники переговоров, судя по всему, хорошо понимали, что в сложившихся обстоятельствах (реальной оккупации Крыма немецкими войсками) все разговоры о полуострове не могут иметь практического характера. Очевидно, потому в проекте мирного договора, разработанного украинской стороной на заседании мирной делегации 8 июня 1918 г., пункт второй имел такую формулировку: «О границах Украины с Россией (без Крыма, Кубани, Бессарабии)»[815].

Во-вторых, проясняется, почему, вопреки полученным четким директивам, представители российской делегации очень упорно настаивали на исключительном значении применения этнографического критерия относительно границ Украины вообще, особенно в северной и восточной части и, в первую очередь, в Донской области, и как бы «забыли» при этом о Крыме.

В-третьих, посланцы Москвы тонко уловили первостепенное заинтересованное стремление Украины именно к Севастополю – ключу к Черноморскому флоту и Черному морю вообще, оставляя вопрос о полуострове открытым до того, как сложится судьба Брестского мира.

Наверное, мимо внимания российской стороны не должна была пройти информация о том, что официальный Киев еще в мае выдвинул инициативу создания «резерва Украинского флота»[816].

Поскольку офицеров, оставшихся не у дел, оказалось достаточно много, замысел в принципе мог оказаться успешным. Поступавшие на службу или в резерв Украинского флота должны были дать подписку (по существу, принять присягу) следующего содержания: «Я, нижеподписавшийся, сим обязуюсь по зачислении меня на службу или в резерв Морского ведомства Украинской Державы точно исполнять условия, объявленные в приказе по Морскому ведомству Украинской державы от 17 мая 1918 года № 63, а именно: 1. Изъявляю желание служить в Морском Ведомстве Украинской Державы; 2. Беспрекословно буду исполнять все приказы высших надо мною начальников; 3. Безусловно, не буду причастен к политике и 4. По зачислении в резерв Морского Ведомства Украинской Державы обязуюсь жить на территории Украинской Державы»[817].

Показательно, что даже вдовы и матери погибших моряков Черноморского Флота, как граждане Украинской Державы, могли рассчитывать на получение государственной пенсии. Вступающим на службу или в резерв Украинского флота предлагалась выплата более высокого (скажем, по сравнению с офицерским довольствием Добровольческой армии) жалования и даже специальных пособий «на дороговизну». Планировалось перевести делопроизводство и переписку на украинский язык[818].

Как и создание вооруженных сил Украины в целом, формирование резерва флота, хотя и приобретало осязаемые результаты, натолкнулось на серьезное общее противодействие оккупационных властей и не могло получить должное масштабное воплощение[819].

Касательно Черноморского флота вообще, часть которого, как известно, была затоплена в Цемесской бухте по распоряжению Москвы, представители российской делегации на переговорах в Киеве вопросов не затрагивали. Может быть, вновь исходили из практической бесперспективности обсуждения важной проблемы. А, может быть, не имели согласованной точки зрения. К такому выводу способно, в частности, подтолкнуть суждение об одном из эпизодов, воспроизведенных мемуаристом А. А. Борманом. Речь о совещании в Курске, предварявшем отъезд делегации РСФСР на переговоры в Киев. «Вопрос о Черноморском флоте поднимался на этих совещаниях неоднократно, – информирует один из их непосредственных участников. – Однажды Раковский для поддержки в споре с морскими экспертами о флоте обратился к Сталину.

– Тов. Сталин, нам же необходим Черноморский флот, мы же не можем уступить его в обмен на какую-нибудь территорию.

На этих совещаниях Сталин обычно молчал. Он сидел в кресле, откинувшись на спинку, и точно отсутствовал.

– Зачем нам сейчас этот флот. Лучше обменяем его на какую-нибудь губернию, – коротко изрек он и замолчал.

Раковский внимательно посмотрел на народного комиссара по национальностям и с нескрываемым высокомерием сказал:

– Вы, тов. Сталин, не понимаете этого вопроса. У вас недостаточно ясные государственные и дипломатические идеи. Вам необходимо заняться изучением международных вопросов.

Сталин ничего не ответил, взглянул на Раковского звериным взглядом и опустил глаза…»[820].

Думается, в данном случае следует обратить внимание не столько на то, во что в будущем «обойдется» Х. Г. Раковскому несогласие с И. В. Сталиным и не вполне тактичное поведение («Раковский еще два раза при нас обрывал Сталина»), а на нечто иное.

Во-первых, как видно из процитированного, единства мнений по вопросу о Черноморском флоте не было не только в экспертной среде, но и на уровне высшего советского партийного руководства.

Во-вторых, следует учесть, что если у Х. Г. Раковского и был собственный взгляд на весьма сложную проблему, он, при всей допустимой степени ее дискуссионности, неоднозначности, не мог не учитывать того, что И. В. Сталин в тот момент уже прочно закрепил за собой в узком кругу руководящих московских функционеров мнение по существу основного «специалиста» в национальной сфере, наиболее осведомленного о развитии событий на периферии и оказывавшего на них наибольшее (естественно – возможное) реальное влияние, а также предопределявшего логику практически всех решений ЦК РКП(б) и СНК РСФСР в данной сфере. Фактически наибольшим авторитетом он оставался и для В. И. Ленина[821]. Нельзя исключить и того, что по своим каналам Х. Г. Раковский мог получить и непосредственно от главы правительства директиву, согласованную со Сталиным.

В общем и целом, после острейшей, не всегда лицеприятной полемики украинской стороне в результате переговоров удалось все-таки склонить российскую делегацию к признанию комплексных, системных принципов в подходе к спорным вопросам о государственных разграничениях в принятой 22 июня 1918 г. «Резолюции украинско-российской мирной конференции о принципах разрешения спорных вопросов при установлении государственных границ между Украинской Державой и РСФСР