Он продолжает:

— Красная Армия придет, это факт, но и мы не должны сидеть сложа руки, надо и самим усиливать борьбу. Плохо только, что мы разъединены. Случится критический момент, и не к кому обратиться, не знаешь ведь, кто твой друг, а кто враг. На лбу не написано. Я, например, знаю Синицына и еще нескольких секретарей райкомов комсомола, это и вся опора, на которую можно рассчитывать. Но ведь за ними — огромная масса рядовых бойцов подполья. Где они?

Его рассуждения мало меня занимают. Думаю о другом: скорее бы пришел Георгий и снял бы с меня обязанность поддерживать этот разговор. Впрочем, нет, пусть лучше не приходит, пусть они разминутся. Меня раздражает само присутствие Крамаренко.

— Вера, вы все же бедствуете, я уверен, — слышится его вкрадчивый голос, — но это ни одной черточкой не сказывается на твоей красоте. Что сделал бы я, если бы ты, допустим, была моей женой? Сразу же после войны послал бы тебя на курорт поправить здоровье, нервы. Работать в подполье, зная, что за тобою постоянно следит гестапо, — какая это амортизация физических и моральных сил.

Мне становится не по себе. Гадко представить: Крамаренко — мой муж. Неужели о нас, женщинах, думают, мы не имеем своего «я» и с радостью принимаем комплименты от кого бы то ни было, еще и ставим их себе в заслугу? Что ответить на такую явную глупость? Да стоит ли вообще отвечать? Говорю о другом:

— Я не работаю в подполье, поэтому и не боюсь, что за мною следит гестапо.

Он осуждающе качает головой.

— Ты говоришь так, Вера, словно гордишься тем, что стоишь в стороне от борьбы.

— Не горжусь, а просто констатирую факт.

Крамаренко явно нервничает:

— Где же Синицын? Дождусь его или нет?

Но нервничает не потому, что Георгий где-то задержался. Я в этом уверена. Причина во мне, в моей несговорчивости. В том, что мы не находим «общего языка». Изменив позу — скулы зажал ладонями и уперся локтями в колени, — он продолжает:

— Очень плохо, что мы разъединены. Люди недаром сложили поговорку: один в поле не воин. Кстати, Вера, ты не знаешь адреса парня, у которого сохраняется тол? Он живет, кажется, на Воздвиженской улице, на Подоле. Как его фамилия?

В лицо мне прихлынула кровь и жжет его. Вот к чему, оказывается, сводится вся эта долгая прелюдия. Вот что привело его сюда. Ему нужна я, не Синицын. А вспомнил он о Воздвиженской не случайно: Саша Подласов проживает действительно там. С трудом сдерживаю желание выставить его за дверь. Отвечаю резко:

— Чертовщина какая-то. Ни про тол, ни про какого-то там парня с Подола я сном-духом не ведаю.

— А членов райкома, работающих с Георгием, знаешь?

— Нет, Жорж ничего мне не говорит. Ничего. Какой райком? Я впервые об этом слышу.

— Гм. — Краешком глаза замечаю скептическую усмешку на его лице. — Или Георгий с тобою неискренен, или ты говоришь мне неправду. Прячетесь от своих.

Продолжаю доигрывать роль незнайки:

— Мы ни от кого не прячемся, наоборот, мы с Жоржем компанейские, всегда рады гостям.

Он поднимается, медленно подходит ко мне. Нет, не ко мне, — берется за ручку двери.

— Пойду, пожалуй. Видимо, загулял твой Жорж. Передай ему привет. Между прочим, у тебя хорошее имя: Вера. Вера в будущее, в нашу победу, в общих друзей. Георгий знал, кого брать себе в жены. Скажи, я тебя ничем не обидел?

— Ничем.

— Всего хорошего!

Проводив его, возвращаюсь в комнату, а сама дрожу, как от холода. Знаю: теперь никогда не избавиться мне от чувства тревоги за безопасность Жоржа. Не доверяю я этому типу. Какая-то фальшивая у него душа, темные мысли. Неужели этого не видит Жорж? Бережет организацию, товарищей, меня. Однако и о своей безопасности должен позаботиться. На самопожертвование идут в крайних случаях. Здесь же требуется элементарная осторожность.

Я подумала: Крамаренко пошел в институт, найдет там Георгия и скажет: «Твоя жена рассказала мне все, пойдем вдвоем на Воздвиженскую...» Помешать, ни в коем случае не допустить, сорвать этот возможный разговор. Наскоро одеваюсь, выбегаю из дома.

На институтском дворе за сугробом снега увидела Ваню Кожемяко. Маленький и черный, как жук, он идет к административному корпусу. Окликаю его, торопясь, спрашиваю о Жорже.

— Пошел с Подласовым на Подол, — отвечает Кожемяко.

— А с ним был кто-то третий?

— Нет, вдвоем. Только что заходил сюда Крамаренко, искал Синицына. Я ответил: не знаю, где он.

Моя тревога, беспокойство — все исчезло.

— Спасибо тебе, Ваня.

— За что?

— Ну, просто я рада, что Крамаренко и Георгий не встретились. Не нравится мне этот тип. Странные у него повадки.

— И мне не нравится. Но о моей работе он ничего знает. О Подласове тоже.

— Зато около Георгия вертится. Это плохо.

Кожемяко задумался.

— У тебя есть основания считать, что это плохо?

— Есть. Собственно, подсказывает интуиция. Дома все в порядке?

— Почти.

Мы прощаемся.

Что дальше? День сегодня пасмурный, с туманом, в нашей квартире темно и неуютно. Не хочется томиться в четырех стенах. Вспомнила, что близко кинотеатр имени Чапаева (по указке немцев или по собственной инициативе председатель горуправы Форостовский дал кинотеатру новое название — «Лира»). Почему бы не посмотреть кинофильм? Скоротаю время до прихода Георгия и мамы, рассеюсь. Из объявлений «Нового украiнського слова» я знаю, что на этой неделе — с субботы до следующей субботы — здесь будет демонстрироваться фильм «Пандур Трэнк». Что оно означает — «Пандур Трэнк»? Посмотрю.

В зале было немного людей — может, с полсотни. Ни одного знакомого. Рядом со мною сели две девушки, напомаженные так густо, что на них неприятно смотреть. Одной лет шестнадцать, другая постарше, обе исхудалые, с голодным блеском в глазах, но веселые. В их лексиконе то и дело проскальзывают грубые словечки. Сразу ясно: гулящие. Таких люди презирают, называют немецкими овчарками, а мне почему-то жаль обеих: к распущенности их вынудили оккупанты. Не удерживаюсь и говорю тихо: «Вы бы устроились на какую-нибудь работу». Внезапно их лица изменились, обе смотрят на меня враждебно. «Какое твое свинячье дело?» — отвечает