новые возможности и незаметно пристроились за спиной у женщин. Работницы поняли их маневр и пришли в такое чудесно-воинственное настроение, будто их охватил любовный хмель.

Тогда-то и решило руководство социал-демократической партии и профсоюзов, согласовав это заранее с бароном Манфредом и полицией, устроить народное гулянье в пользу семей рабочих, ушедших на фронт; причем устроить его в самой цитадели бунтовщиков — в Чепеле, на большом чепельском лугу.

На пригласительных билетах значилось: состязания в танцах, в стрельбе, бег в мешке, толкание тачки, столб с пирогом (на верхушке столба лежал пирог с вареньем, его и надо было достать), американский аукцион, гражданская свадьба (побеждает та девушка или женщина, которую чаще всех приглашают «венчаться» во время гулянья); лотерея; сбор подписки на «Непсаву», спектакль на открытой сцене; чтение стихов; карусель, качели, военный музей и, наконец, аттракционы: чудо-паук, бородатая женщина, глотатель огня и стекла. В довершение всего пригласительные билеты возвещали о том, что в празднестве примет участие сводный духовой оркестр 32-го и 1-го гонведских полков.

Это была такая богатая программа, что работницы, особенно молодые, потеряли покой.

Социал-демократическая партия обещала прислать своих лучших ораторов. Дирекция Чепельского завода боеприпасов за свой счет установила подмостки и заготовила награды.

«Надо сказать, — заметил Геза Шниттер Игнацу Селеши, Игнац Селеши — Иштвану Доминичу, а Иштван Доминич — своей жене Шаролте, — что барон Манфред и барон Альфонс в грязь лицом не ударили».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

в которой читатель может убедиться на примере Пишты Фицека, как неверно расценивают многие люди свою роль; войска императора Вильгельма несут в Польшу социализм, а облагодетельствованные польские крестьяне, собрав семьдесят тысяч вагонов пшеницы, с воплями воодушевления отправляют ее в подарок усатому прусскому господину императору

1

Духовой оркестр 32-го Будапештского гарнизонного полка в составе шестидесяти человек выстроился перед консервным заводом. И ровно в восемь ноль-ноль, согласно приказу, полученному еще в казарме, из труб выплеснулись первые звуки. Посыпалась барабанная дробь, перебиваемая редкими ударами турецких барабанов. Казалось, будто камешки скачут по булыжной мостовой, а иногда шлепаются и целые кирпичи.

Тра-та-та!.. Бум!.. Бум!..

Тра-та-та!.. Бум!.. Бум!..

Все больше и больше народу собиралось перед заводскими воротами. Люди шли с Базарной площади, с улицы Мештер, с проспекта Шорокшари. Шагали веселые, не как обычно, — теперь им нестрашна была еще такая всемогущая вчера заводская сирена, они уже не следили с опаской за тем, когда вырвется из нее пар и оглушит всех: «О-поз-да-ли!..»

Смущенная и теперь тупо уставившаяся ввысь, заводская труба больше не трогала их. Не вызывали уже отвращения и грязные стекла заводских окон, и стены цвета копченого мяса. Люди чувствовали себя по-домашнему — им принадлежали и улица и воскресный день. Какой бы ни была эта музыка, она все равно связывала их — знакомых и незнакомых — порхающими нитями звуков.

Народное гулянье!

Пускай на угощение дадут только хлеб с повидлом да семь рябых леденцов в придачу (это был подарок баронов, выдававшийся в обмен на оторванный бесплатный билет), и все-таки это будет народное гулянье, а не «дрянцо с пыльцой». Так крикнул вчера Петер Чики квалифицированным жестянщикам, хорошо зарабатывавшим рабочим, когда они с подчеркнуто равнодушным видом брали билеты из рук посыльного барона Альфонса — Иштвана Фицека с его неизменным котелком на голове.

Девушки взялись за дело еще накануне вечером, пустив в ход мыло, бензин и нашатырный спирт. Они мылись и чистили свою праздничную одежду. Утюги дымили, точно крохотные заводики, сапожные щетки сновали взад и вперед, платяные щетки чуть не искру высекали, а иголки с нитками так и летали по воздуху.

Стояли ясные дни троицы, поэтому на одежде, как назло, отчетливей выступали все заплатки и пятна, и даже самые скромные девушки отпускали иногда с досады сочные ругательства.

Девушки бегали друг к другу, без стеснения показывали башмаки, чулки, юбки и даже белье. «Ну как, хорошо? Только правду скажи. Рубашка не видна? А сейчас, когда ногу подымаю? А сзади? А туфли? Выдержат, по-твоему? Ведь будут и танцы. Может, мне лучше не ходить? У меня и блузки-то приличной нет».

Забеспокоились и мужчины. Впрочем, они чаще забегали к соседям, работавшим где-нибудь в другом месте, чтобы одолжить у них талончики на хлеб.

— На гулянье есть захочется, да еще как, а я уже всю недельную норму слопал. Вот и получилось «короткое замыкание».

— Сколько дать-то? — угрюмо спрашивал сосед, только что встретивший товарища приветливым «доброе утро!».

— Двести восемьдесят грамм.

— Четыре талончика?.. Много!

— А сколько дадите?

— Два. Но чтобы ко вторнику вернуть, не то и моя трансмиссия станет.

А теперь вот музыка гремит…

Народ собирается, люди снуют счастливые, суетятся, забывши о стоптанных каблуках, заштопанных дырах и о взятых в долг хлебных талонах.

Ведь и не упомнишь уже, когда было последнее гулянье. Даже первомайских демонстраций два года не проводили. Прежде, бывало, после всех речей рабочие оккупировали летние рестораны «Зеленый охотник», «Альпийская женщина», «Адрия» и «Хунгария», располагались в садах или в лесу и веселились, озорничали, пели, полные радостного и благоговейного чувства единения, ощущения того, что вся земля уже принадлежит им, хотя они еще только готовились занять свое место на земле.

Об этом же говорили ораторы, об этом пелось и в трогательной наивной песне:

Близка уж победа,

Тираны погибнут.

Когда же разразилась война, у них отняли все, Исчезло и большинство товаров в магазинах. И остались у рабочих только руки. А если бы эти руки могли работать сами по себе, наверняка отняли бы у рабочих и туловища и ноги. Какая дивная была бы картина! Руки, точно перелетные птицы, мчатся по воздуху на завод и, точно перелетные птицы, летят обратно с завода. Послушные, дешевые руки…

— Алло, дружок, придешь в воскресенье?

— У меня только что порвались шнурки от башмаков. А где я другие возьму?

2

Мартон так изменился за последнее время, что люди, не видевшие его несколько месяцев, с трудом признавали в нем прежнего мальчика. Он вытянулся, похудел. Остался только высокий блестящий лоб, глаза и увеличившийся от худобы рот. Мартон постоянно цеплялся ко всем — к девушкам, к ребятам: острил, говорил колкости; и для него самого было неожиданным, какое они производили впечатление. Он сам больше всех удивлялся, когда вспыхивал вдруг одобрительный смех: иные старались подстрекнуть его на