не трогала его. Было слышно, как она вышла на лестничную площадку и минут через пять вернулась – курить, что ли, выходила? Он всё ещё не догадывался, что выходила она звонить и что результат был тем же, что и у него.

По дороге шли машины со включёнными фарами, и в каждой из них, поворачивавшей во двор, ему мерещились оперативники.

Бежать?

Но куда?

Усольцев сжал пальцами виски.

В бомжи?

Выросший в семье дипломата, никогда не сталкивавшийся с серьёзными жизненными трудностями, он не представлял себе, как это – оказаться на улице, без возможности пойти к себе домой, а возможно, в чужом городе, скрываться, ночевать где-то на чужой, на съёмной квартире, в клоповнике, добывать деньги случайными заработками, заниматься неквалифицированным трудом…

Эти мысли внушали ужас чистенькому благополучному мальчику из хорошей семьи. Едва ли не больший ужас, чем опера, которые придут с обыском – там, быть может, ещё и обойдётся. Он же предупреждал куратора о шестом числе, и куратор не возражал…

Алексей непроизвольно вцепился в занавеску ногтями.

Он был пока ещё у себя дома, в тепле и комфорте, его ещё окружали дорогая мебель, евроремонт и качественная бытовая техника.

Почему-то вспомнилась Надя Лосева. Она звонила ему около месяца назад, когда к ней во второй раз пришли из опеки по поводу их сына. Говорила, что посадили младшего брата. Просила денег на ремонт квартиры – опека требовала сделать ремонт, угрожая отобрать ребёнка. Он мягко отказал, сославшись, что нет возможности, и его тогда откровенно раздражала Надина истерика на том конце провода… Больше она не звонила.

Вспомнился и её дружок-бандит. Как его звали – этого он не помнил, да и ладно. Нищебродам, наверное, и в тюрьму садиться легче, подумал Усольцев, для них тюрьма – это часть жизни, то садятся, то выходят. Но ему-то, ему каково, такому ухоженному и интеллигентному – и на нары, в прокуренную вонючую камеру? С уголовниками? Дрожь свела плечи, он почувствовал, как мелко стучат зубы. Обойдётся? Или не обойдётся?

– Леся! – громко позвал он.

Дверь открылась, и появилась жена.

– Да, дорогой?

– Леся! Ты мне будешь носить передачи?

Она вошла в кухню, присела на стул.

– Буду, конечно… Но ты погоди, не драматизируй. Может, ещё и всё нормально будет. Не торопись, не делай резких движений.

– А если завтра будет поздно? – страх снова сковывал его волю, и интуиция подсказывала решение, которое у него не было сил воплотить в жизнь.

– Если бы хотели брать, – рассудила Леся, – брали бы до показа фильма, а так можно подумать, что тебя провоцируют на неадекватные действия. Веди себя так, как будто ничего не случилось. Пойдём в комнату.

Они вернулись в комнату. Усольцев лёг на диван, не раздеваясь. Сил не было совсем. Не было сил даже на то, чтобы снять одежду, не говоря уж о том, чтобы предпринимать активные действия по обеспечению своей безопасности.

Наступала ночь. Алексею удавалось забыться тяжёлым сном, но как только сознание отключалось, ему непременно снились оперативники, которые то приходили в квартиру, то встречали в подъезде, то ждали возле штаба. Разбитый и измученный, он встал с постели, когда было уже светло. Оперативники так и не пришли.

Так прошёл день, другой, третий, и Алексей стал успокаиваться – как бы то ни было, а не может человек жить в постоянном напряжении.

Пришли за ним на пятый день, в шесть часов утра. Почти до вечера длился обыск, а когда он закончился, повезли Усольцева в Следственный комитет на Технический переулок – в знакомое по всем пикетам здание, туда, куда возили всех по делу шестого мая.

Леся приехала на такси и ждала на улице, присев на низкий забор – в здание после восемнадцати не пускали.

Было уже совсем темно и поздно, когда распахнулась тяжёлая резная дверь, и оттуда появился Алексей. Один, без конвоя.

– Подписка о невыезде, – выдохнул он на немой вопрос жены.

– Статья какая? – спросила Леся.

– Двести двенадцатая, подготовка массовых беспорядков, – махнул рукой Усольцев. – Главное, госизмену не предъявили, а это переживём…

Глава пятнадцатая

Когда мужественный человек узнаёт, что ему угрожает опасность, он концентрирует, собирает в кулак ум и волю, чтобы проанализировать доступную ему информацию, принять решение и воплощать его в жизнь – возможно, правильное или ошибочное, будь то решение сопротивляться опасности, или избегать её, или занимать выжидательную позицию – в зависимости от ситуации. Но если о грозящей опасности узнаёт трус – его основной эмоцией становится страх, страх заполняет всю его сущность и парализует работу ума и воли, и трус не способен принять никакое решение.

Тем тяжелее для труса, если волею обстоятельств, особенностей эпохи, положения в обществе он поставлен в условия, когда вынужден изображать храбрость, и достаточно умный трус может какое-то время успешно справляться с этой задачей, рисуясь напоказ перед телекамерами, если он, конечно, уверен в том, что застрахован от действительно серьёзных неприятностей. Однако подлинная натура труса проявляется не на глазах у толпы и не под прицелом объективов журналистских камер, а лишь один на один с опасностью, лицом к лицу.

Именно это случилось в жизни Алексея Усольцева, когда он заигрался в своих попытках усидеть на двух – или даже на трёх – стульях, которые разъехались под ним, и падение было болезненным. Ни один из его покровителей не брал трубку и не отвечал на смс, и лидер «Левой колонны» чувствовал себя в тупике. Единственную, но серьёзную, надежду внушал тот факт, что его, организатора массовых беспорядков, выпустили на подписку в то время, как все рядовые их участники находились под стражей в СИЗО.

Неизвестно, сколько он пребывал бы в состоянии подавленной растерянности, если бы не журналисты, которые требовали его комментариев.

И Усольцев, осознав, что по крайней мере на