«Борис! — Глеб схватился за колонну, чтобы не упасть. — Откуда ты взялся на мою голову?!»

Старшему брату всегда везло. Ему доставалось самое лучшее: игрушки, лакомства, учителя. Отец его с детства баловал, а Глеба ненавидел и даже пытался отправить на тот свет. И вот теперь брат непостижимым образом оказался рядом с Майтрейи. Занял его место.

«Как мне тягаться с ним! Он красив, как греческий бог, бравый офицер и к тому же поэт… — Глебу не хватало воздуха. — Он делает карьеру, у него громкий титул, наконец, он единственный наследник огромного состояния. А кто я? Докторишка, заигравшийся в шпиона».

Выглянув из-за колонны, он увидел, что четырехугольник, в котором танцевали Борис и Майтрейи, распался. Оценив ситуацию, он понял, что во всем виновата Каталина, сбежавшая от шефа жандармов.

«Надо бы пойти за ней», — сказал себе Глеб, но не двинулся с места, не в силах покинуть свой наблюдательный пост. Майтрейи подвела Бориса к виконтессе, и тот поцеловал кузине руку. Елена доброжелательно смотрела на старшего, любимого сына своего заклятого врага.

«Борис придется ей по душе, — рассуждал Глеб, находя извращенное удовольствие в том, чтобы растравлять свою рану. — Ведь он совсем не похож на отца, в отличие от меня…» Внезапно в нем пробудился другой голос, бесстрастный и рассудительный: «Что ты скулишь, как отравленный пес? Ты уж не маленький мальчик! Сколько можно прятаться в тени, боясь показаться на солнце? Подойди к ним! Обними брата. Пригласи Майтрейи на танец!» — «Нет-нет! — сопротивлялся Глеб этим здравым советам. — Я не стану бороться с братом! Он влюблен. Впервые, может быть, после смерти Лизы. Кто рожден для счастья, тот пусть и будет счастлив, наконец. Я привык довольствоваться малым…»

Снова грянул оркестр, и снова Борис пригласил на танец Майтрейи. Девушка, казалось, была в упоении от своего нового знакомца. Ее пунцовые губы горели, тяжелые шелковые ресницы бурно трепетали над опущенными глазами. Разгорячили ли ее кровь танцы или рождающееся чувство? Глеб не пожелал гадать. Он оторвался от колонны и быстрым шагом, почти бегом, покинул зал и дворец.

…Доктор ворвался в дом, решив все к этому моменту окончательно. Собрать саквояж и бежать куда глаза глядят, подальше от всех этих обольяниновых, савельевых, бенкендорфов, в чьи игры он так долго играл, забыв о своем истинном призвании. Бедняга Жескар был его единственным пациентом за последние месяцы. Он сумел спасти ему жизнь, выиграл у смерти эту почти безнадежную партию. Множество людей нуждаются в его помощи, а он тратит время на стоны, вздохи, мечты о том, о чем ему и думать-то не подобает. «Докторам бы стоило принимать целибат, как католическим священникам! — раздраженно думал он, пинком открывая дверь за дверью. — Толку бы было больше, ей-ей!»

Слуги уже легли. Лишь старая Марселина с крохотным огарком свечи в кулаке выползла из кухни, давясь бурной зевотой.

— Синьора у себя? — отрывисто спросил Глеб.

— Госпожа? Да разве она бы так рано вернулась? — удивилась старуха, открыв один глаз.

Он вспомнил: когда подходил к дому, свет в комнате Каталины не горел. Глеб мельком осмотрел пустую столовую и гостиную. «До сих пор не вернулась! Что ей такого наговорил этот Бенкендорф?» В душе он чувствовал за собой вину. Не стоило откровенничать с Савельевым. С такими людьми лучше держать рот на замке.

Он быстро обошел весь дом. Каталины не было нигде.

— Вот ведь притча! — с тревогой заключил он. — Где же ее носит?! Мне надо сказать ей два слова…

Марселина, повсюду тащившаяся за ним, освещая путь свечным огарком, наконец открыла и второй глаз, пробормотав:

— Шли бы вы, мсье, спать. Когда синьора вернется, я уж вас извещу.

Глеб отнял у нее огарок и, взяв с консоли подсвечник в три свечи, зажег его.

— Не терпится, так отправляйся, спи! — строго приказал он старухе. — Мне не указывай.

Служанка с удовольствием ретировалась.

Войдя к себе в комнату, он прошел к столу и поставил на него подсвечник. Неопаленные свечи к тому моменту ярко разгорелись, и молодому человеку немедленно бросилась в глаза бутылка с ядом, стоявшая на углу стола. Утром он оставил ее на прикроватной тумбочке, чтобы показать пьяному графу отраву, а после забыл прибрать. Сейчас бутылка была открыта. Поднеся ее к свету, доктор с содроганием убедился, что она на треть опорожнена.

— Дьявол! — Глеб почувствовал, как волосы зашевелились у него на затылке.

Там же, на углу стола, лежала некая бумага, небрежно всунутая в незапечатанный конверт. Утром ее здесь не было. «Для доктора Роше» — гласила надпись на конверте. Сразу узнав почерк Каталины, он дрожащими руками развернул письмо и прочел:

«Братец, когда ты станешь читать эти строки, меня уже не будет в живых. Отец мне еще в детстве говорил, что ты гениально составляешь яды. Значит, смерть будет легкой и быстрой. Сегодня я лишилась всего, что скрашивало мою долю: и надежды на любовь, и надежды на жизнь в искусстве. Вся моя жизнь и была сплошной надеждой, я только надеялась, а не жила. Быть может, сейчас, умирая, я впервые воистину живу, избавившись от призраков счастья и пустых ожиданий… О, твой яд — самое ценное и прекрасное лекарство из всех, которые мне приходилось принимать! Он излечивает разбитое сердце, умиротворяет мятежную душу, я спокойна, бесконечно спокойна, я сильнее всех своих недругов… Теперь я выше любви и нелюбви, все эти слова стали для меня лишь звуками песни на непонятном языке… Ты единственный, с кем я хочу проститься на этой земле. Прощай, братец!»

Он обернулся, скорее почувствовав, чем услышав у себя за спиной какое-то движение, и вскрикнул. В кресле, задвинутом в угол у двери, преувеличенно прямо сидела Каталина в бальном платье и смотрела прямо на него. Возле ног девушки на ковре покачивался пустой фужер. По всей видимости, он соскользнул только что с ее колен, произведя легкий шум. Глеб бросился к несчастной, хотя внутренне сознавал бесполезность своих усилий. Яд, составленный некогда по рецепту францисканского монаха Иеронима, действовал необратимо и не имел противоядия. Рука Каталины была еще тепла, но пульс не прощупывался. Зрачки широко открытых глаз уже приобрели опаловый оттенок, характерный для данного вида отравления. На висках высыхали капли смертного пота. Все было кончено через мгновение.

Глеб взял мертвую девушку на руки и отнес на свою кровать. Закрыл ей глаза, сложил руки на груди и, поцеловав в лоб, прошептал: «Прощай, сестрица!» Один! Снова один, и снова некому излить душу, сказать правдивое слово! Единственный друг покинул доктора, и что самое ужасное — с непосредственной помощью его смертоносного искусства!

На станцию он шел быстрым шагом, почти бежал. Нанять экипаж было не по карману. Почтовый дилижанс отправлялся только в шесть утра. Глеб, уплатив за место в кибитке, присел на сырую скамью и прикрыл лицо ладонью, чтобы никто не увидел слез, то и дело вскипающих у него на глазах. Впрочем, рядом отирался лишь седоусый, сгорбленный станционный смотритель.

— Вы бы, молодой человек, не наживали тут чахотку, — скрипучим голосом советовал старик, — а шли бы в дом. Опять же чаю… У меня чаек хоть и не генеральский, зато задаром. Ночи к осени темные, длинные, а к старости-то еще темнее да длиннее… Составили бы мне компанию, а?