все тело ноет. Конечно, устал. Он наваливается на перевернутые и упертые черенком в землю грабли, отдыхает.

Припустил дождик. Одежда намокла, но это даже лучше, прохладнее и дышать легче.

— Чем занимаемся, Дугаржаб? — слышится сзади.

Он оборачивается. Держась за руль мопеда, возле него стоит Лидия Васильевна Демидова. Лицо ее в бисеринках дождевых капель.

— Да вот… удобряем.

Лидия Васильевна с сомнением оглядывает навозные кучи.

— А почему машины не используете? Так вы долго провозитесь. Где бригадир?

Дугаржаб ничего не отвечает.

«Вы — его жена — не знаете, — думает он. — Откуда мне знать?»

Демидова словно не заметила замешательства парня, а может, просто отвлеклась, завидев работающего поодаль практиканта.

— Это Санджи? Какой хороший парень! Всем помогает. Санджи-и! — кричит она.

Рослый калмык, оставив лопату, распрямляется.

— Лидия Васильевна, мэндэ!

— Здравствуй, здравствуй, товарищ зоотехник. Скажи, это тоже входит в твою программу?

— Почему нет? Тоже нужная работа.

Он подходит ближе.

— На тебя доярки не нахвалятся. И электродойку на ферме установил, и за пастуха у них, и даже, говорят, сам коров дон л?

— Было такое…

— Как тебе у нас живется? Как наши люди? Нравятся?

— Замечательные люди. У меня уже много друзей, — Санджи задумывается, вспомнив что-то, и добавляет: — Не все замечательные. С одним человеком никак у меня… не получается.

— С кем же?

— С бригадиром. С Цынгуевым.

— Он что, плохо работает?

— Да, — отвечает Санджи и простодушно, не подозревая, что перед ним жена Шойдока, снова рассказывает, как встретился с бригадиром на ферме, о чем у него с ним был разговор, как нехорошо, легкомысленно ведет себя бригадир с доярками. Он не замечает, что Дугаржаб из-за спины парторга подает ему какие-то знаки.

Лидия Васильевна в замешательстве хватается за грабли.

— Ну-ка, я вам немножко помогу…

Но какая уж тут работа!

— Спасибо тебе, Санджи, за то, что сказал. Я к вашему бригадиру имею некоторое отношение. Я ему женой довожусь…

Санджи так и застыл на месте.

— Вы его жена?

— А ты не знал?

Практикант мотает головой.

— А если бы знал, сказал бы?

Санджи всаживает лопату в землю.

— Все равно бы сказал!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Раны фронтовиков — верный барометр. На смену испепеляющему зною засухи пришли нудные, холодные дожди. Небо словно сплошь затянули серым холстом, прогнувшимся от тяжелой сырости. Под этим унылым мокрым пологом густо лепятся черные рваные тучи. Гонит их ветром с востока на юг, с треском раздирает на части, и в разрывы ослепительно пробиваются длинные языки молний. Кажется, не в силах больше тучи нести на себе непомерный груз влаги, вот-вот свалятся они вниз, уже метут мохнатыми хвостами землю, волочатся по ней. Что случилось там, в небесах? Прохудилось что-то и льет, льет без конца…

Тысячи ручьев зазмеились по степи. На малейших уклонах набирают они силу, бегут, обгоняя друг друга, сливаются в мутные потоки, выходят из берегов, снова разбегаются широкими рукавами. Залило норы сусликов и тарбаганов. В ложбинах и впадинах — большие озера. Того еще хуже, совсем небывалое: всюду из-под земли забили ключи. Сверху, снизу — всюду вода!.. Лужи, ручьи, родники, озерца соединились в целое море, по которому плавают муравьиные кучи, клочья сена, щепки, мусор, кустики перекати-поля…

Овец в такую погоду не удержишь в кошарах, полных жидкой грязи и навоза. Опять надо менять стоянки. И бредут по мокрой степи отары. Овец можно не погонять, они сами стремятся как можно быстрее уйти от этой промозглой сырости. Бредут, низко опустив головы, изредка, будто проверяя дорогу, осматриваются по сторонам, оглядываются назад — далеко ли ушли. Шерсть их под дождем намокла, отяжелела, и потому идти им трудно, но все равно не остановишь отару.

Вскоре, однако, животные выдыхаются. Это лишь с виду, по тугим будто бы животам, может показаться, что они сыты. А по тому, как жадно они хватают на ходу и торопливо жуют верхушки травы, как общипывают былинки, приставшие к шерсти соседних овец, этого не скажешь. Проголодались, конечно, проголодались… Все неохотнее идут они теперь вперед. Сделают несколько шажков и останавливаются, сворачивают в сторону, сбиваются в кучи, начинают метаться. А тут еще гром загремит, и совсем всполошатся овечки, тычутся мордами в землю, стоят, съежившись. Но вот как будто беда миновала, и отара снова приходит в движение. Овцы отряхиваются, разбрызгивая воду, льнут друг к другу, жмутся, толкаются, стараясь обсушиться. Вид у них жалкий. Слабенькие отстают, хромают…

Измучилась от холода, сырости, тревоги за овец Оюна. На девушке непромокаемый капюшон, плащ, кирзовые сапоги, но они нисколько не помогают — все набухло водой, липнет к телу, вызывая противную дрожь. Когда утром стало ясно, что надо немедленно перегонять отару, Оюна ни минуты не раздумывала.

Вот уже несколько часов шагает она по воде и грязи, под проливным дождем, за измученными овцами. Промерзла до костей и, чтобы хоть немного согреться, потрясает длинной березовой ургой, словно исполняя какой-то немыслимый танец — смесь бурятского ёхора с кавказской лезгинкой. Идти, однако, становится все труднее. Тяжело переставлять ноги в намокших сапогах. К тому же еще пятку стерла. И есть хочется. А остановиться, чтобы хоть несколько стебельков дикого лука-мангира сорвать, пригоршню кислицы прихватить или корней сараны выкопать, — нельзя. Утром пришлось наскоро собираться, и Оюна не успела глотка чая проглотить. Теперь голод донимает ее, тошнотой подступая к горлу.

Стыдно признаться, но Оюна боится грозы. Она вздрагивает при каждом раскате грома, зажмуривает глаза, зажимает уши. Как назло, грохочет все чаще, все громче, все страшней. Тарарахнет гром и трещит, раскатываясь над землей, долго-долго… И молнии, молнии, точно огненные стрелы, вырываются из мрака туч, из сплошной завесы дождя. Вот-вот одна из них вонзится совсем рядом…

Небо вспыхнуло, загрохотало, и Оюна, ни о чем больше не думая, повалилась в воду, в грязь, вниз лицом. Только было собралась подняться, опять раскололось напополам небо, и из образовавшейся в нем трещины выглянул дракон, оскалил морду и высунул огненный язык. Девушка вспомнила, как Сокто-ахай рассказывал ей про полный бедствий год огненной змеи. И, странное дело, стоило ей вспомнить эту сказку — конечно же сказку! — как все страхи пропали. Она встала и включила, запустив на полную громкость, «Спидолу». Музыка, конечно, не могла заглушить грохочущие раскаты, но теперь Оюна шагала за отарой спокойнее, и сил у нее вроде бы прибавилось.

Вдали, на бугре, показалась чья-то фигура. Человек шел ей навстречу. Роза? Точно — Роза Кузнецова! В заляпанной грязью куртке, с мокрым не то от дождя, не