— Давно следовало бы, да Огневушка моя испереживалась бы… Гурцеевы всегда служили! И ты будешь. Или тут, или там, но будешь! А нет… — посох окончательно расколол мраморную плиту, и вспомнилось, что на заседаниях думы батюшке не раз его в ход пускать случалось. — То и нечего имя родовое позорить…

Слово было сказано.

И во рту тотчас пересохло, да так, что язык к нёбу прилип. Намертво.

Это выходит… сердце забилось всполошенно, а спина взмокрела. Нет, никогда-то батюшка от сына не отречется… конечно, у Гурцеева братья есть, младшие, целых четверо, но… он ведь всегда был старшим.

Наследником.

И умным.

И…

— Ты уж постарайся, — батюшкина тяжелая ладонь легла на плечо. — Не опозорь меня, Мишанька… езжай. И поговори с женой. В ноги упади, коль понадобится. В том стыда нет. Прощения попроси. Клятву дай, что образумишься… только смотри у меня, — перед носом возник кулак. — Ласкою… с ведьмой иначе никак.

С ведьмой.

Батюшка ушел, а слабость в коленях осталась.

И стыд.

И… плита расколотая, которую менять надобно, но теперь батюшка, тут и гадать нечего, денег не даст. А все почему? Все потому, что она, ведьма, виновата… уехала, опозорила перед всеми.

И батюшка туда же…

— Коня запрягать или коляску? — осведомился камердинер с видом таким, будто бы ничего в доме и вовсе не происходило. — И кого в сопровождение возьмете?

— Никого, — решил Гурцеев, справляясь с собою. — Сумку собери… самое простое. Передашь записку в клуб, что сегодня быть не смогу. И… вообще.

Он дернул головой, чувствуя, как затягивается на шее петля беспорочной службы, в войске ли, в присутствии ли.

Нет уж.

Не будет он воевать. И крепить своей силой засечную черту или что там еще крепить надо. И в Крым не пойдет. Что ему в том Крыму? Одна пустыня… кому она вообще нужна?

Аглаю же…

Вернет.

Никуда она не денется. Она клялась! И вообще…

Ведьма.

К поместью возлюбленного зятя — а зятя Аграфена Марьяновна любила вполне искренне, ибо силою его, а также средствами многое для собственного хозяйства сделать сумела — она прибыла на подводе. Нет, можно было бы коляску заложить, во-первых, коляску было жаль, ибо почти новая, третий десяток только сменяла, во-вторых, от скорой езды Аграфену Марьяновну слегка мутило.

Вот ведь…

В прошлые разы-то легче все проходило. А теперь то ли годы сказались, то ли волнения, но мутило изрядно, только и успокаивал, что запах свежего сена да железа. Аграфена Марьяновна прихватила с собой ножичек, который тайком и нюхала. Одного раза даже лизнула, после спохватилась, что сие — примета до крайности недобрая.

Может, обойдется?

— Маменька, я устала, — проныла Светлолика, ноги с подводы свесивши.

— Потерпи, уж недолго осталось.

Светлолика скорчила рожу. Аграфена же Марьяновна подумала, что, может, не стоило сразу да в поместье ехать? В городе бы остановиться, умыть, приодеть Ликушку, а уж после и зятя радовать.

Лика-то, даром, что молода, но собою хороша.

Округла.

Мягка.

Коса до пояса. Глаз синий, лукавый… нет, все-то девицы о пятнадцатом годе красивы, но в ней, в Лике, было аккурат то, ведьмовское, неуловимое очарование, которое заставляло мужчин терять разум. И взяла-то младшенькую Аграфена Марьяновна с собою не просто так, а на всякий случай.

Глядишь и…

Правда, пока о том думалось осторожно, ибо не привыкла Аграфена Марьяновна неубитых зайцев свежевать. Вот сперва встретится с зятем, перемолвится словом-другим, поймет, что там в доме происходит. С Аннушкою побеседует, объяснит, что и в монастыре можно неплохо устроиться…

…чуялось, конечно, что старшенькая не обрадуется.

Или…

Просто оставить Лику? Чтоб при сестрице была, помогла в горе, а там… она сообразительная, поймет, как делать надобно.

— Мам, а мам, а до Китежу когда поедем? — сообразительная Лика высолопила язык и глаза на него скосила. Может, поспешила Аграфена Марьяновна с сообразительностью-то?

Да только больше-то никого нет.

И…

Пока еще девка помрет, пока похороны, поминки. В монастырь, чай, тоже не сразу принимают… да и время выждать надобно, иначе слухи пойдут всякие. Нет, этак и год пролетит, и два.

Все верно.

— Никогда, — ответила Аграфена Марьяновна, ножик нюхая. — Что нам там делать?

Светлолика насупилась.

И задравши подол, поскребла босую ногу. А ведь велено было, чтоб сидела смирнехонько. Нет, конечно, одежу ей приличную Аграфена Марьяновна справила, из собственных её сарафанов перешили пару, да еще душегрею отдала почти новую.

Но не в дорогу же вздевать?

Вот и сидела Светлолика в простеньком полотняном сарафане, который задрала вовсе уж неприлично.

— Чегой? Свербит! — и вновь ногу поскребла. А нога-то черная, страшная… нет, надобно было в город ехать…

…додумать не успела, потому как где-то впереди, неподалеку, грохнуло, да так, что всякое воронье, которое на деревьях до того сидело тихонечко, поднялось со всполошенным криком.

Дернулась лошаденка.

И мужичок застыл, только рука к вилам потянулась.

— Чегой там? — Светлолика соскочила с воза. — Маменька?!

— Сиди, — велела Аграфена Марьяновна, когда раздался второй выстрел. И ведь рядом совсем, ежели не только звук, но и запах долетел.

— Матушка? — мужик вожжи протянул. — Глянуть?

— Глянем, — согласилась Аграфена Марьяновна, вожжи Светлолике передав. И та скривилась, уже поняв, что глядеть будут без нее.

— Матушка, — ныне в голосе мужика послышался упрек. — Вы б того… постереглися б.

— Иди давай, — Аграфена Марьяновна вытащила из вороха сена пару пистолей, прихваченных не столько из действительной надобности — места вокруг были на диво спокойные, — сколько по привычке. Еще батюшка, когда дарил, сказал, что нет ничего, столь же надежного, как добрый пистоль.

Аграфена Марьяновна и зарядила.

И искровики повернула, чтоб, значит, время зазря не терять.

Нет, вперед-то она не лезла, но за Первушей, который славился неторопливостью, но при том был в той мере старателен, чтобы удержаться при доме, пристроилась.

Идти и вправду было недалече.

Первое, что Аграфена Марьяновна увидала, была сосна.

Огромная. Тяжелая.

Легшая аккурат поперек дороги. Блестела смола на старой коре, пахло живым деревом, как оно бывает, когда повалишь свежее… сосны стало жаль. Этакую и продать можно, ишь, ровнехонька, гладенька. Сучья пообрубить и на доски. А доски-то вчетверо против кругляка идут.