из чернильницы, несмотря на резко очерченную индивидуальность каждого, сцепились друг с дружкой, как спаривающиеся в воздухе насекомые, отправляя обязанности третьестепенных лиц, которых, однако, играли первостатейные артисты, и в этот разлом между человеческой ущербностью и гениальностью писателя вклинилось будущее, о котором так грезили его герои, будущее, в котором черты смерти стерлись от слишком частого употребления действительностью. Герои говорили почти так же выспренно, как граф Бенкендорф, в миг казни декабристов спрятавший лицо в гриву своей лошади, чтобы не видеть, как мучаются приговоренные в петлях: «Через 200, 300 лет жизнь на земле будет невыразимо прекрасной, изумительной». Поживем — увидим.

Более ста лет назад в одном письме Чехов обронил фразу: «Денег — кот наплакал... Не знаю, как у Золя и Щедрина, а у меня угарно и холодно...» Насмешливое перо в антраценовых чернилах зацепило косвенное пророчество: именно Золя и умер от угара... Случайно зацепило. А специальные прогнозы, сделанные в расчете на возбужденных людей, которые запрягались в карету с любимым артистом, ему не удавались. Но, возможно, из-за случайного угара, из-за проданного вишневого сада, чтобы было на что удрать за границу (слышен стук топора и бубенчики), из-за ремарок, звучащих погребальным звоном (музыка играет все тише и тише), (слышно как храпит Сорин), (берет Тригорина за талию и отводит к рампе), (почти вплотную к зрительному залу), кажется, что из его чернильницы, из ее исполинской утробы вываливаются в мир все новые и новые поколения чеховских героев и заполняют вселенную, названную им «будущим», существующую между стуком топора и бубенчиками, почти вплотную к угарной трубе.

Здесь нет ангелов скорби, они не выносят звука шагов, топота обезумевшей толпы, срывающей на бегу что попадется под руку: сосиски, туалетную бумагу, Венеру Боттичелли, стамбульские дубленки, симфонию Малера, могильные плиты... Ангелы разлетаются от этих надгробий и смотрят на них с неба, как Просветленная ночь Шенберга... Когда группы бывают интеллигентными, из врачей-учителей, из малоимущих слоев общества, из домов инвалидов, Ася выкладывается с большим вдохновением, и другие работники историко-культурного ансамбля Новодевичьего монастыря часто покидают свои рабочие места, чтобы послушать ее лекцию. Вдохновение особенно осеняет ее на последней остановке маршрута — у могилы Чехова, хотя, бывает, над Булгаковым и Собиновым с лебедем Лоэнгрина она тоже произносит замечательные монологи... С могилы Чехова, если посмотреть на юго-восток, немного видна могила Маяковского. Смерть свела в символическом саду людей, которые в жизни вряд ли пожали б друг другу руки. Хотя есть аллея мхатовцев... Когда же группа не нравится Асе, она ведет на автомате... Говорит на автомате, близко к тексту, который когда-то вызубрила, а сама в это время посматривает на лица и размышляет, что привело этих людей сюда, в этот питомник смерти.

...Отец с дочкой: дочку заманил на кладбище, пообещав мороженое-пирожное. Дочка смотрит на птичек. Как они порхают с одного деревца на другое, для них повсюду жизнь, везде чик-чирик. Папа представляет, как скажет жене, которая неделю стучала ему в ухо, чтоб он устроил девочке культурное мероприятие, — дочь абсолютно бездуховна, и это вина матери, ни она, ни теща девочку не развивают, и вот результат: вместо того чтобы слушать про Чехова, написавшего «Каштанку», ребенок глазеет на птичек, думая, как хорошо им живется, не то что некоторым детям... Скажет: мы полдня провели на Новодевичьем, ребенка было не оторвать от могилы Чехова, экскурсовод рассказывала, как в пору его детства будущий писатель иногда покупал на таганрогском рынке гуся и нес его домой кружным путем, незаметно пощипывая птицу за перья, чтобы гусь гоготал и землячки видели: Чеховы не так бедны, как кажется, гусей по воскресеньям употребляют... Тут папа громко смеется, чтобы привлечь внимание дочки. Склонившись к ее уху, поясняет ей только что поведанный Асей сюжет: гусь — это даже ежу понятно («но мы ведь не ежи», — скажет упрямая кроха), гуся дочка запомнит, про гуся и расскажет бабке, если та с пристрастием станет допытываться насчет знаменитой могилы...

...Писал на заготовленных заранее четвертушках бумаги мелким и отчетливым почерком педанта. Жена тянет мужа на юго-восток к могиле поэта-самоубийцы, потому что перехватила заинтересованный взгляд на рыжую экскурсоводшу, увы, знакомый ей взгляд, настроение испорчено, вместо того чтобы о душе подумать в таком месте, пялится на бабу... В 1888-ом году плыл на пароходе «Дир», который чудом избежал столкновения. Смерть ходила за ним по пятам: по пути на Сахалин чуть не утонул в реке, потом сани опрокинулись с обрыва... Купаясь в Индийском океане, едва не стал жертвой акулы. Вот была бы смерть так смерть — от акульих зубов! Смерть, выпрыгнувшая из той же чернильницы, словно чертенок из табакерки. Гостей собиралось в Мелехово до сорока человек, все садились за стол; Чехов, заложив руки за ремешок, прохаживался за их спинами: подобную мизансцену воспроизвел Немирович в «Чайке», с Тригориным... Старик в потертом костюме, затесавшийся в элитную группу, надевает очки и с жадностью разглядывает букеты, завалившие могильную плиту: сколько денег потрачено, на эти розы рядовой пенсионер мог бы жить неделю, а то и — чем черт не шутит! — махнуть в гости к боевому другу в Тамбов: помнишь, товарищ, как мы гнили с тобой в болотах под Жировицами?.. Какая безумная трата! Господи помилуй!.. И цветы все какие-то хитрые, таких прежде не водилось в садах, и целлофан весь в узорах и зубчиках, рублей двадцать стоит, это два пакета молока, а если брать по семь десять, то почти три.

...Провал «Чайки», кровохарканье, Книппер... О посмотри на них!.. Это к ним рвались (почти вплотную к зрительному залу) Ольга, Маша и Ирина, для них играла Нина-Комиссаржевская в Ельце, где театр теперь помещается на городском манеже, тоже харкая кровью!.. Они скупили все сады (слышен стук топора) и дворянские усадьбы (слышен звон мобильника), для них Астров сажал лес, уплывающий на запад, и сами дворянские усадьбы (музыка играет тише и тише), как арабские дворцы перелетают в Испанию подальше от родных погостов, веерного отключения, и чемоданы компромата через Швейцарию летают туда-сюда, как стая перелетных птиц, про них в газетах пишут: «Тарарабумбия сижу на тумбе я...» Тот, что с «Эриксоном», отошел за березу, молвил что-то тихое в телефонную трубку, и на другом конце Москвы — тарарабумбия! — взлетел в воздух «мерс», следователи заводят дело на дедушку Константина Макаровича, адрес неизвестен, старик ударился в бега, прихватив золото партии и нефтяную скважину, милиция сбилась с ног, убегая от преступников, мобильники пересвистываются соловьями-разбойниками (слышен храп Сорина)... Сердце, не плачь!

...Тогда