Она смотрела на него, но не осмеливалась заговорить, боясь нарушить его величие, и потом, ее голос может прозвучать хрипло. Юная и убежденная, она серьезно смотрела на своего властелина, смотрела в забытьи, едва дыша, заледенев, дрожа от любовного ужаса, с болью счастья на губах.

Из зала, где шел бал, неслись призывы, гавайские гитары лениво роняли свои долгие чистые стоны, стоны, идущие от самого сердца, сладостные, стройные звуки, струящиеся, рвущие душу, бесконечные рыдания последнего «прости». Тогда он взял ее за руку, они вышли и медленно спустились по лестнице. И торжественен был их шаг.

XXXVI

Они танцевали среди пар, не ведавших любви, величественные и поглощенные лишь собой, сосредоточенно впивающие друг друга, серьезные, отрешенные. Он увлекал ее за собой, и она не видела никого вокруг, блаженствуя от его прикосновения, и вслушивалась, как счастье стучит в ее сердце, иногда любуясь собой в огромных зеркалах по стенам, — изящная, взволнованная, несказанно прекрасная, самая любимая женщина, порой она откидывала голову, чтобы лучше видеть его лицо, а он нашептывал ей чудесные слова, которые она не всегда могла разобрать, ведь она слишком внимательно всматривалась в него, но все равно всем существом была согласна с каждым его словом, и сама шептала ему, что они влюблены, и заливалась легким, едва слышным радостным смехом, да-да, вот именно, влюблены, а он шептал, что умирает от желания целовать и благословлять ее длинные изогнутые ресницы, но нет, не здесь, потом, когда они останутся наедине, и она на это шептала ему, что у них впереди вся жизнь, и внезапно ей становилось страшно — вдруг он ее разлюбит, уж слишком она уверена в себе, — но нет, о, счастье, он улыбался ей, и прижимал к себе, и говорил, что каждый вечер, да, каждый вечер они будут вместе. Трясясь в спальном вагоне, он упрекал себя, что был чересчур жестоким, да просто зверем, что напрасно назвал ее злой. В конце концов, она не виновата, что не испытывает симпатии к его боссу, она ничего не может с этим поделать. В ней много хорошего. Вот недавно у портного она так мило помогла ему выбрать ткань, она и вправду была заинтересована, чтобы он хорошо выглядел. Сейчас она наверняка уже спала, она такая славная, когда спит. Спи спокойно, дорогая моя, сказал он, болтаясь в своей колыбели, и улыбнулся ей, закрыв глаза, чтобы спать вместе с нею. Цыганский оркестр замолк, и они остановились, не отпуская друг друга, а в это время обычные, заурядные пары уже разделились и тщетно хлопали в ладоши. Но, поймав пристальный взгляд Солаля, Имре, первая скрипка, цыган с изрытым оспой лицом, усмехнулся заговорщицки, вытер пот со лба и мощно заиграл, а странная пара, к которой были прикованы взгляды всех сидящих в зале, вновь с важностью, присущей истинной любви, принялась танцевать, и Имре сопровождал каждое их движение взмахом смычка и полетом развевающихся рукавов; меж зажатых зубов он держал банкноту, полученную от Солаля. За ней шлейфом влеклись полоски серпантина, разноцветные, как морские водоросли, она снимала порой руку с его плеча, чтобы поправить прическу, но ей это не удавалось, ох, что поделаешь, да и нос, наверное, блестел, но, что поделаешь, ведь она была его любовью, он сам говорил ей это. Любовь властелина, повторяла она про себя, безмятежно улыбаясь. Но заснуть ему не удалось, он мучился вопросом, выключила ли она газовый счетчик. Досадно, конечно, что она будет целыми днями одна на вилле, домработница приходит только утром, ведь Мариэтта вернется лишь где-то через месяц, и дело не только в газовом счетчике, еще там засовы на входной двери — наверняка она забудет их закрыть перед сном, и витамины, которые надо пить по утрам — она наверняка забудет их принять, ах, сплошное беспокойство. Они медленно и загадочно кружились, щека к щеке. О, она, шептал он, о, дивное очарование, о, гималайская альпинистка в шотландском берете, царица фарфоровых зверей, о, ее придурковатая улыбка перед зеркалом, о, ее круги по комнате дурацкой походкой носками внутрь, чтобы унизиться, как он наслаждался ее ужимками, о, божественная кривляка и насмешница над самой собой, о, мечтательница ванной комнаты, подружка сов и хранительница жаб, о, его безумная сестра. Прижавшись щекой к плечу своего властелина, прикрыв глаза, она просила говорить еще, она была счастлива, что он так хорошо знает ее, знает лучше, чем она сама, и лучше смеется над ней и прославляет ее, что он ее брат по духу, единственный в мире, кто понимает ее, ведь это и есть желанная любовь, любовь мужчины, а Варвара ничто, уже ничто, рассеялась как дым. Запрокидывая голову, она заметила, что глаза у него сине-зеленые и пронизаны золотыми искорками, они так сияли на загорелом лице, глаза как море и солнце, и она прижалась к нему в порыве благодарности за эти глаза. Официальная миссия, боже мой, с соответствующим возмещением всех убытков, включая издержки климата, боже мой, и прямо уже сейчас отель «Георг V», боже мой, и дипломатический статус боже мой. По приезде в Париж нужно сразу позвонить ей и напомнить про счетчик, засовы, ставни, витамины и прочее. Нет, не сразу по приезде, вдруг он ее разбудит. Не раньше одиннадцати, точно, и потом подтвердить письмом все советы. На отдельном листочке нужно сделать ей табличку на память, все необходимые дела пронумеровать, подчеркнуть красным карандашом, пусть она ее повесит в своей комнате. Или посоветовать ей переехать до приезда Мариэтты в шикарный отель, в «Ритц», например, что поделаешь, придется потратиться, но зато она не будет одна на вилле, и никаких волнений по поводу засовов. Нет, только не в «Ритц», она может встретить там босса, это не годится, она ведь может с ним не поздороваться. Шепот их любви в этом танце. Да, каждый вечер, всю жизнь, подтвердила она и улыбнулась про себя, предвкушая, как она будет готовиться к его приходу каждый вечер, напевая, наводить для него красоту, о, ежевечернее чудо ожидания на пороге, под сенью роз, в новом великолепном платье, и каждый вечер она будет целовать его руку, когда он появится перед ней, такой высокий, одетый в белое. Любовь моя, говорил он, ты пугающе прекрасна, говорил он, ты солнечный свет с туманными глазами, говорил он, и прижимал ее к себе, и она закрывала глаза, смешная и грациозная, ей кружило голову, что она пугающе прекрасна, ее пьянило, что она — солнечный свет. Ну конечно, как тут заснешь, это все жаркое, я явно объелся. Звонок — не раньше одиннадцати, чтоб не разбудить. Привет, дорогая, как спалось? Ты знаешь, вечер удался. Ну, во — первых, ужин, икра и все такое. Вообще-то, если ты хочешь, я могу рассказать поподробнее. Значит, икра, жаркое из лангуста а-ля Эдуард VII, перепел на вертеле, бедро косули, блинчики с начинкой а-ля «Ригц», что еще, все самое изысканное. Доверившись его чудесным рукам, влекущим ее и вращающим, она спрашивала, в каком же часу он станет приходить по вечерам. В девять часов, отвечал он, наклоняясь, чтобы вдохнуть ее аромат, и она соглашалась, не ведая, что она умрет. Девять часов, какое чудо. В девять часов, каждый вечер, всю их жизнь. Значит — в восемь в ванную, а потом быстрей одеваться. О, дивная цель быть для него красивой, быть для него элегантной. Но как же это возможно, лишь недавно, когда только пришла, она сказала ему два ужасных слова, а теперь он — единственный на свете. Попросить у него прощения за те два ужасных слова? Нет, это трудно во время танца, не сейчас, позже, она все объяснит. Что объяснит? Ох, что делать, что делать, остается смотреть на него, тонуть в его глазах. Жаркого и перепелки я, пожалуй, слегка переел, косули тоже, да и икры, пожалуй, но это было нужно, чтобы показать ему: я все оценил, вопрос вежливости, ты ж понимаешь, и потом, у меня было какое-то занятие, когда он замолкал, и к тому же, он почти ничего не ел, ну и мне горько было думать, что официанты унесут все эти блюда, почти не тронутые, а блюда были так красиво оформлены, и очень обильные порции, надо сказать, о-ля-ля, перепелка на вертеле, а внутри у нее фарш, весь черный от трюфелей, представляешь, ну и я, возможно, съел слишком много. Они торжественно вращались в голубом полумраке, она прижималась губами к руке незнакомца, гордая своей смелостью. Наверху, когда я ругал силу и гориллоподобность, она любовалась моей силой и моей гориллоподобностью, внезапно подумал он. Что делать, что делать, мы животные, но я люблю ее и я счастлив, подумал он. О, какое чудо любить тебя, сказал он. А когда первый раз? — осмелилась она спросить. На приеме у бразильского посла, прошептал он, я в первый день увидел тебя и сразу же полюбил, ты явилась, благородная среди плебеев, и казалось, что мы одни в этой толпе карьеристов, охотников за успехом, жадных до чинов и наград, мы одни изгнанники, только я и она, такая же, как я, мрачная и презирающая эту толпу, ни с кем не вступающая в разговор, лишь самой себе подруга, один взмах ресниц — и я узнал ее. Это была она, неожиданная и долгожданная, избранная в этот судьбоносный вечер, избранная с первым взмахом ее длинных изогнутых ресниц. Она, божественная Бухара, чудесный Самарканд, изысканная вышивка на шелке, о, дивный сад на дальнем берегу. Как это прекрасно, сказала она. Никто в мире никогда не говорил так со мной, добавила она. Это те же слова, что говорил старик, подумал он, и улыбнулся ей, и она залюбовалась его улыбкой. Да, слова те же, но у старика не было зубов, и ты его не слышала. О, бедность духа, о, злая насмешка, но она любит меня, а я ее, и слава моим тридцати двум костяшкам. Да, как я уже сказал, болит желудок, ну а что ты хочешь, нельзя же, чтоб добро пропадало, тем более что в «Ритце» цены ого-го какие, представь, он подписал счет, даже не заглянув в него, да, потому что постоянным клиентам просто дают подписать счет, у него, должно быть, в конце каждого месяца накапливается немало, я представляю, общую сумму счета я не мог разглядеть, он загораживал локтем, но сумма получилась наверняка сногсшибательная, все было самое дорогое, большая бутылка «Моэт брют империал», розового, ты представляешь себе, все самое лучшее, и эту большую бутылку мы едва почали, но в счет конечно же все включили, выпитое и невыпитое, съеденное и несъеденное, а при этом, что самое интересное, он еще дал сто долларов на чай метрдотелю, ясное дело, для него это мелкие расходы, банкноту в сто долларов, клянусь тебе, я видел сам, своими глазами, one hundred dollars, так и написано, черным по белому, у меня аж челюсть отвисла, сто долларов, ты представляешь, какая расточительность, у него, конечно, оклад немаленький, но все же, в любом случае я был рад, что удалось у них съесть все жаркое а-ля Эдуард VII, ну почти все, блинов я тоже несколько перебрал, трудно теперь все это переварить, началась изжога, хорошо, что я догадался взять соду, все-таки неплохая идея эти карточки с названиями вещей в дорогу, я с ними уверен, что уж точно ничего не забуду. Другим нужны недели и месяцы, чтобы полюбить, и полюбить едва-едва, так что им еще необходимы встречи, общие интересы, взаимное узнавание. Для меня все уложилось в один взмах ресниц. Считай меня безумцем, но постарайся мне поверить. Взмах ресниц, и ты посмотрела сквозь меня — и для меня в этом слились и слава, и весна, и солнце, и теплое море, и кромка прибоя, и моя вернувшаяся юность, и рождение мира, и я понял, что все, кто был доселе, и Адриенна, и Од, и Изольда, и другие спутницы моей молодости и моего величия, все они — лишь прислужницы перед тобой, лишь предвестницы твоего появления. Да, никого до тебя и никого после, я могу поклясться в этом на Священном Писании, что я целую, когда его проносят мимо меня в синагоге, переплетенное в золото и бархат, эти священные заповеди Бога, в которого я не верю, но которого почитаю, до безумия я горжусь моим Богом, Богом Израиля, и я дрожу как осиновый лист, когда слышу Его имя и Его слово. Чтобы развести соду, я попросил бутылочку воды «Эвиан» у проводника в спальном вагоне, удобно, что в вагоне сидят эти дежурные, можно заказать, что хочешь, в любое время дня и ночи, представляешь, нужно только позвонить в звонок, ну, конечно, и чаевые, но дело того стоит, три раза я пил эту соду, она правда помогает от изжоги и кислой отрыжки, но, в общем, это ерунда, главное, вечер удался с самого начала, знаешь. За столом мы вели оживленную беседу, я чувствовал себя как рыба в воде, все близкие мне темы: Пруст, Кафка, Пикассо, Вермеер, причем они всплывали сами собой, без всякого усилия, что касается Вермеера, тут я блеснул, его биографию, характер, основные произведения, с замечаниями технического характера и указаниями на музеи, все я знал, и он в этом убедился. Сидя за неярко освещенным столиком, они улыбались друг другу, и во всем мире существовали только они одни. Она смотрела на него, умирала от желания провести пальцем по изгибу пышных бровей, охватить пальцами запястье и ощутить его тонкость, но нет, не здесь, не перед этими людьми. Она смотрела на него и любовалась, как он царственным жестом призывает метрдотеля, и тот подбегает, тучный и проворный, восхищенно слушает, достает из ведерка со льдом большую бутылку шампанского, охватывает его с материнской заботой, стреляет пробкой и, священнодействуя, наливает два высоких бокала, после чего услужливо и благопристойно исчезает, сложив руки за спиной, окидывая зал бдительным оком, а в это время оркестр, управляемый Имре, начинает бесстыжее танго, Имре победоносно встряхивает головой, и пары, ведомые возвышенными чувствами, одна за другой вплывают в прозрачные голубые воды мечты. Она смотрит на него и любуется тем, как небрежно он отвечает на приветствие первого японского делегата, который церемонно прохаживался по залу, с некоторой оглядкой прижимая то острую коленку, то костлявое бедро к ляжке своей секретарши — ей это льстило, и она задумчиво улыбалась в ответ. Ей нравилось в нем все, даже тяжелые шелковые манжеты. Бабуинство, думал он, но так ли это важно, он ведь счастлив. Вашу руку, попросил он. С благородной покорностью она протянула руку, заметив вдруг, как красива ее рука. Пошевелите рукой, сказал он. Она подчинилась, и он улыбнулся, донельзя довольный. Она живая, настоящая, восхитительная. Ариадна, произнес он, и она закрыла глаза. Ох, они теперь так сблизились! А представь, что в «Ритце» еще ужинал Уоделл, с кем — то важным, но я его не знаю, высокий, рыжий, из английской делегации, я думаю, когда вернусь — спрошу у Канакиса. Этот Уоделл идет в гору, ясное дело, специальный советник, при этом на самом деле ноль без палочки, и манеры у него престранные, если ты понимаешь, что я хочу сказать. Страшный сноб этот господин Уоделл, и он, наверное, дара речи лишился, когда увидел, что я ужинаю с заместителем Генерального секретаря и при этом болтаю с ним, как с добрым приятелем. Можешь мне поверить, у него такой длинный язык, что завтра все во Дворце уже будут в курсе. Господин Веве позеленеет от злости. Мне будут завидовать, оф кос, но в то же время это выгодная позиция. С нынешнего дня я человек, с которым следует считаться. Он встал и сказал, что сходит ей за подарками. Она состроила нежную гримаску, надув губы — первый раз в жизни. Возвращайтесь поскорее, сказала она и посмотрела ему вслед, а в это время сладкозвучная пила оркестра сливалась со стенаниями человеческого голоса, голоса нежной безумицы или оставленной любимым сирены, а она все смотрела ему вслед, отныне он — ее судьба, ее счастливый жребий на этой земле. Он сказал: избрана с первым взмахом ее длинных изогнутых ресниц. У меня и правда красивые ресницы, прошептала она. Внезапно нахмурила брови. Что за платье было на ней на этом бразильском приеме? Ах, ну да, черное, длинное. Она с облегчением вздохнула. Слава богу, это платье из Парижа, от известного кутюрье. Она представила себя в этом платье, да, оно ей к лицу, улыбнулась. Значит, оживленная беседа за столом, а Уоделл все время на нас поглядывал, у него в голове не укладывалось, он просто обомлел. Такое нелегко переварить, а? Он такой крупный босс, такой шикарный, с вельможными манерами, а со мной был очень вежлив, спрашивал совета, что заказать и все такое прочее, безумно он все-таки обаятелен, мне очень нравится, как он крутит свои четки, мне кажется, это восточная привычка. Знаешь, когда я вернусь, закажу белый смокинг, как у него, этим летом так носят, ну он — то точно в курсе последних веяний моды. Он положил перед ней подарки. Его изумрудные четки, его кольца и маленький плюшевый медведь в сомбреро. Это вам, с чувством сказал он, так при этом сияя, что она почувствовала какую-то даже материнскую нежность. Она открыла сумку, протянула ему красивый портсигар, золотой с платиной, подарок мужа. Я дарю вам, сказала она. Он прижал ее дар к щеке и улыбнулся. Они были счастливы, они подарили друг другу подарки. А после десерта, значит, мы поднялись к нему, о-ля-ля, если бы ты это видела, роскошная гостиная, стильная мебель, кофе подавал его собственный слуга, но Канакис говорит, что он еще и шофер. Он интересовался неким моим литературным проектом, роман о Дон-Жуане, у меня множество интересных мыслей по этому поводу, я тебе рассказывал, я затронул весьма своеобразные темы, в частности, изначальное презрение Дон-Жуана к женщинам и почему он так одержим идеей соблазнять, я потом тебе объясню поподробнее, это достаточно сложно, но, как я считаю, свежо и оригинально. Он внимательно меня слушал, задавал вопросы, короче, зародилась истинная дружба, понимание каждой клеточкой, а как ты хочешь, он меня называл по имени, и даже на «ты», видишь, я неплохо потрудился! Он не какого-нибудь там Веве называет на «ты», а господина Адриана Дэма! И представь себе, он дошел до того, что признался мне в своей любви к жене первого делегата Индии, он дал мне это понять в завуалированной форме, но я по некоторым деталям догадался, так что ты представляешь себе атмосферу нашей встречи. Да, между нами, что самое смешное, он не хотел соблазнять эту индианочку, но я ему посоветовал отбросить сомнения, потому что индийский делегат мне совершенно безразличен, пусть наставляет ему рога, сколько хочет. Шепот их любви посреди тошнотворного вальса, обвившего зал своими тенетами. Склоняясь над ней, впивая ее запах, он просил ее говорить, говорил, что не может без ее голоса. Выйдя наконец из оцепенения, она не сводила с него ласковых собачьих глаз, с него, столь замечательно высокого, с такими прекрасными зубами. Скажите что-нибудь необыкновенное, попросил он. Мы оба, сказала она, потерялись между клыками и резцами. Скажите еще, попросил он. Мои глаза безумны, сказала она, прижавшись к незнакомцу. И вот вдруг звонит консьерж, чтоб спросить, может ли подняться прекрасная индианка. Ну, и тут решающий удар, как в Трафальгарском сражении: я, недолго думая, говорю ему, что, мол, я сейчас уеду во Дворец и подготовлю там для него британский меморандум, ты помнишь, я тебе о нем рассказывал, толстенный кирпич, до которого руки никак не доходили, поскольку я завален работой, а он ответил, мол, нет, он не может меня принуждать ехать во Дворец, я вполне могу остаться, это из вежливости, ты ж понимаешь, но тут я ему решительно заявляю: месье, я позволю себе вас не послушаться. По-моему, мой уход произвел на него приятное впечатление. Еще, попросил он. Уедем вдвоем, сказала она, и положила голову на плечо своего кавалера; они медленно кружились в танце. Куда уедем? — спросил он. Далеко, вздохнула она. А хотите поехать туда, где я родился? Где он родился, прошептала она и улыбнулась прекрасному видению. Это хорошо, вы очень хорошо сделали, что родились. А когда мы уедем вдвоем? — спросила она. Сегодня утром, самолет только для нас двоих, и после обеда мы уже будем в Кефалонии, только вы и я. Хлопая ресницами, она глядела на него, глядела на это чудо. Уже после обеда они будут вдвоем у моря, держась за руки. Она вдохнет морской воздух, почувствует его запах, запах жизни. Хмельной отъезд к морю, улыбнулась она, склонив голову на плечо того, кто был ее единственным прибежищем. И вот я вышел через черный ход. Чтобы с нею не встретиться, а апартаменты у него шикарные, ты ж понимаешь, с черным ходом, короче, я живенько отправился во Дворец на такси и сварганил маленький шедевр, резюме экстра-класса, с личными великолепными замечаниями, в порыве вдохновения, ты ж понимаешь, я работаю не покладая рук, сам кую себе будущее, замечания высокополитичные, с учетом всех последствий, нюансов, тонкостей и всякого такого, в общем, я схватил удачу за хвост. Это моя трафальгарская победа: во — первых, потому что мою работу оценят в любом случае, даже если она и сделана на скорую руку, а во-вторых, потому, что я оказал ему личную услугу, оставив наедине с его дорогой и любимой, и он соответственно будет благодарен, и в третьих, last but not least, работа, сделанная непосредственно для большой шишки, ставит тебя в совершенно иную позицию, ты ж понимаешь, это отношения непосредственно с высшим руководством, и Веве будет нечего сказать, хитро придумано, правда, он не глуп, дружище Адриан, он умеет защитить себя. Заметив знак, который подал благородный господин, Имре направился к их столику, но без спешки, как свободный человек, останавливаясь перекинуться словом то с тем, то с этим. Наконец он подошел и приветствовал их смычком, а затем принялся импровизировать — исключительно для собственного удовольствия, с жаром, с королевской ленью и истомой, в поисках абсолюта нежности, и его щека влюбленно прижималась к скрипке, что роняла замирающие нежные звуки, которые он слушал, сладострастно прикрыв глаза.