Он снова рассмеялся:

– Прочти покаяние, дитя мое.

– Давно это было. Я могла подзабыть слова.

– Тогда я скажу его вместе с тобой, – сказал отец Хеннесси.

Продолжать так не имело смысла. Мне это не нравилось. Мне надоело. Я больше не в силах была этого выносить. Поэтому я сделала вот что.

Отправилась к матери.

После смерти отца она переделала его берлогу. Большой телевизор теперь занимал угол, притаился там, словно паук в ожидании своей жертвы, – теперь об отце напоминал только он. Мать заменила его кресло диванчиком и содрала полосатые обои, выкрасила стены в веселый желтый цвет.

Она показала мне комнату, но не позволила в ней расположиться. Мы пошли на кухню, где она сделала нам обеим кофе и вытащила замороженный яблочный пирог. Я узнала в нем тот, что остался после похорон, и отказалась.

– У меня приготовлено для тебя несколько коробок. – Она зажгла сигарету, зажав между пальцами с французским маникюром. – Если ты их не возьмешь, я отдам в комиссионный магазин.

– Что в них?

Она пожала плечами:

– Так, всякое барахло.

Я помешала кофе с заменителем сахара за неимением последнего – моя мать его не держала.

– Тогда с чего ты решила, что я возьму это барахло?

– Потому что оно твое, – сказала она, словно это все объясняло.

Я не могу сказать, удивилась ли она или обрадовалась, увидев меня на пороге, – она ничем не выдала своих эмоций. Она затянулась, выпустила дым и зажмурила глаза так, что стали видны тоненькие морщины вокруг ее глаз.

– Ну хорошо. Я взгляну до отъезда.

Мы молча пили кофе. Мы никогда прежде так не сидели на ее кухне – два взрослых человека за чашкой кофе. Я ждала, когда же возникнет чувство неловкости, и правда стала чувствовать себя как-то странно.

Если моя мать испытывала то же самое, она это скрыла.

– Так как, Элла, где твой друг?

Я взглянула на нее, и она вскинула руки.

– Что? Что? Мне даже спросить нельзя?

– А тебе правда не все равно?

Она снова затянулась.

– Для тебя же самой было бы лучше, если бы рядом был мужчина.

– По-моему, ты так не думала, когда он был здесь. Моя мать всегда умела переписать события из прошлого в свою пользу.

– С чего ты это взяла? Для еврея он даже очень мил. Я со стоном свесила голову.

– О боже…

– Не в этом доме, – предупредила она. – Не произноси имя Господа нашего всуе.

– Извини. – Я отпила ее чересчур крепкого кофе.

– Если хочешь знать, я думаю, тебе давным-давно нужно было выйти замуж. Завести детей. Окунуться в реальную жизнь.

Песня была старой, но сейчас я слушала ее, стараясь понять, что могло еще крыться за ее словами.

– У меня сейчас реальная жизнь. И для этого мне не нужен муж или дети.

Моя мать фыркнула:

– Жизнь – это не только твои дурацкие цифры, Элла.

– Да, особенно учитывая, какой хороший пример мне подавался, – не осталась я в долгу.

Она затушила сигарету и скрестила руки на своей объемной груди. Искусно наложенный макияж не мог скрыть кругов под ее глазами.

– Жаль, что ты за словом в карман не лезешь. Я бы хотела, чтобы ты лучше следила за собой. И мне хочется, чтобы ты увидела, что я только пытаюсь тебе хоть как-то помочь, вместо того чтобы вцепляться мне в горло каждый раз, когда мы разговариваем.

Я держала кружку обеими руками, чтобы согреть их, но после этой фразы отставила ее и положила руки на стол. Вгляделась в нее, пытаясь различить свои черты в линиях ее подбородка, в цвете глаз, в прическе. Я пыталась увидеть в ней свое отражение, какую-то черту, доказывавшую наше с ней родство, что я когда-то находилась в ее чреве и не была следствием какой-нибудь запоздалой мысли. Что хотя бы впервые после стольких лет она смотрела на меня с другим выражением, нежели разочарование.

– Я бы хотела, чтобы мне снова стало пятнадцать, чтобы сказать Эндрю «нет», когда он спросил, люблю ли я его. И я бы хотела, чтобы он прислушался ко мне, вместо того чтобы забраться ко мне в постель.

Кровь отхлынула от ее лица, оставив два ярких красных пятна на щеках. На какое-то мгновение у меня мелькнула мысль, что она просто хлопнется без сознания. Или, может, закричит.

Вместо этого она с такой силой влепила мне пощечину, что я откинулась назад в своем стуле. Я положила руку на запылавшую щеку. Затем взглянула ей прямо в глаза:

– И я бы хотела, чтобы ты перестала винить в этом меня.

Я напряглась в ожидании следующего удара или кофе в лицо, может быть, криков и обвинений. Я была совсем не готова к тому, что она сделала. Она заплакала.

Настоящие, крупные слезы заполнили ей глаза и стали стекать по лицу. Они капали с подбородка, оставляя темные пятна на ее шелковой голубой блузке. Дыхание ее стало неровным и прерывистым, губы задрожали, из ее горла вырвалось рыдание.

– А кого я могла еще винить? – сказала она, и ее слова были для меня больнее, чем пощечина. – Он мертв.

Я хотела встать, но у меня не было сил подняться.

– Ты ведь знала, да?

– Знала. – Она взяла салфетку и высморкалась. Взяла другую и промокнула глаза. На белой бумаге остались черные полукружия от ее туши.

– Ты назвала меня лгуньей и шлюхой. – Я буквально выдавила из себя слова, застрявшие у меня в горле, – они были словно острые камни, оставлявшие после себя царапины.

Я никогда не видела, чтобы моя мать была в таком состоянии, чтобы не замечала, как слезы смывают с ее лица косметику, и не трепыхалась по поводу того, что нос краснеет. Она снова вытерла глаза, еще больше размазывая тени и тушь. Без косметики она выглядела чуть ли не голой. Уязвимой.

– Ты думаешь, я была лгуньей и шлюхой? – спросила я. Мой голос звучал умоляюще, хотя я хотела не просить, а потребовать ответа.

– Нет, я так не думаю, Элла.

– Тогда почему ты говорила мне такие слова? – Я тоже всхлипнула, но даже не думала о том, чтобы вытереть лицо, продолжая держать руки на столе, словно они были якорем. – Почему?

– Я думала, что, сказав их, смогу в это поверить! – закричала она. – Потому что я не хотела верить в то, что он делал с тобой все те вещи. Я не хотела верить в это, Элла. В то, что мой сын мог быть такой… такой… Если бы мне удалось поверить в то, что ты лгунья, тогда я убедила бы себя, что он ни при чем. Потому что я предпочла бы иметь дочь лгунью и шлюху, чем сына, изнасиловавшего свою сестру.

– Так же как и сына, который был бы геем? – мягко спросила я, так мягко, что сама удивилась, что способна говорить так. – Ты предпочитаешь иметь сына, который убил себя сам, и дочь, у которой нет настоящей жизни, сыну, который жив и здоров, но которому нравятся мужчины?