– Ешьте вволю! Что уж там!

Глаза на выстывших лицах потеплели. Казаки смахнули шапки, обнажив потные макушки с мокрыми завитками волос, положили чувственные поклоны на образа в восточном углу. Бугор с Солдатом застали Стадухина за сборами. Он, Иван Казанец и торговый человек Анисим Мартемьянов готовились к походу за хребет разведать слухи об оленных и собачьих тропах – аргишах на реку Погычу. Мартемьяновский покрученник, беглый янский казак Ивашка Баранов, пришел со стана с мерзлыми соболями и должен был вернуться с паем муки. Он неприязненно поглядывал на заимодавца, фыркал и злословил, что Анисиму через горы идти нельзя: морда у него лопатой, ноги короткие – не помрет, так будет обузой. Долгобородый Анисим от невежливых слов покрученника, строптиво топнул ичигом.

– Что каркаешь, беду кличешь?

– Упреждаю! – невозмутимо повел бровями Баранов, и Стадухин неожиданно поддержал его:

– И то, правда. Когда шли по болотам, сильно отставал и морда была, что рыбье брюхо.

Обида заклокотала в горле торгового человека, хотя сметливый ум подсказывал, что Иван с Михеем правы. Мартемьянов побаивался неведомого пути и вызывался идти лишь потому, что первым объявил о нем.

– Пес ты смердячий! – без зла обругал Баранова. – Голь перекатная! Иди сам, если тебе моя морда противна! А я утяну хлеб на станы.

Беглый казак не снизошел до перебранки, но, одобренный взглядом Стадухина, стал собираться. Бугор с Солдатом тому поспособствовали: зимовье не оставалось впусте. Михей с Иваном и писарем сходили в ясачное селение, взяли двух проводников с упряжками собак и двинулись в верховья Анюя. Вернулись они через месяц на Святой неделе. Все трое были чуть живы: черные от обморожений, осунувшиеся от голода, половины собак в упряжках не было. За них предстояло недешево заплатить ясачному роду. В зимовье вернувшихся встретили Анисим Мартемьянов с Юшей Селиверстовым, спешно затопили баню, а когда вернулись – трое связчиков и два вожа лежали на земляном полу, тупо глядя в потолок.

– Ну что, нашли? – не в силах сдержать любопытство, затоптался возле них Юша и уставился на Стадухина немигающим взглядом.

Анисим с виновато опущенными бровями короткими, толстыми пальцами теребил бороду, овчиной лежавшую на дородной груди.

– В пекло попасть легче! – сипло прошипел Стадухин и перекрестился.

– Надо весной по насту идти, – добавил Казанец простуженным голосом.

Баранов только кряхтел, выцарапывая сосульки из бороды, и благодарственно косился на образок Николы Чудотворца, поднатужившись, прошепелявил:

– Морем, однако, легче!

– Собаки пропали? – громче и напористей стал расспрашивать Селиверстов.

– Места гиблые! – Стадухин неохотно разлепил губы в коростах. – Ни дичи, ни рыбы. Пришлось скверниться в пост, иначе перемерли бы!

– Значит, не нашли! – пророкотал Юша, бросая на Мартемьянова гневные взгляды. – Я говорил, морем идти надо. Всего три дня хорошего ходу… Может быть, четыре или пять…

На другой день Стадухин наградил и отпустил вожей. На расспросы промышленных людей отвечал, что там, в верховьях, плоскогорье со множеством одинаковых круглых сопок, снег, лед и камень, среди них можно блудить всю зиму и вместо Погычи выйти на свой же след. Отдохнув, он перестал думать о сухом пути: караулил зимовье, принимал рухлядь, разбирал ссоры промышленных.

В те же дни ватага Бессона Астафьева с казаком Дежневым подошла к третьей гряде безлесых сопок. Пока речка, по которой двигались, тянулась верховьями к северу, шли по ней. Едва она повернула на полдень – перевалили через хребет, и попали в другую безлесую долину. Бессон поглядел на маточку, спросил ясырок про Анадырь. Те уверенно указали в ту же сторону, что и наплав компаса. Но и эта долина оказалась непопутной. Опять пришлось лезть в гору, тянуть груженые нарты, возвращаться за другими. Подножного корма почти не было, да и варить мясо было не на чем, питались одной мукой, и она убывала на глазах. Измотанные люди каялись, что пошли к Анадырю прямым путем, а не берегом моря. Один Бессон упорствовал, поглядывая в чертову банку с пляшущим наплавом. Ватажные роптали и грозили отобрать у приказчика компас, заодно выбросить дюжину других, взятых для продажи.

– Вдруг и они не чуют, что Анадырь где-то сбоку? – задыхаясь и пыхая клубами из обледеневшей бороды, пролепетал Семен, упав рядом с приказчиком на сыпучий снег, повел глазами в сторону женщин. – Всего неделю носило море, а идем девятую. Не может такого быть!

– Афоня нас искать не станет! – также тяжко дыша, отвечал казаку Бессон. – Сидит на Анадыре, промышляет. Хлеба у него должно остаться больше нашего. – Болезненно морщась от общей неприязни и подозрительности, поторопил: – Идти надо! Где-то рядом уже!

В то, что конец пути близок мало кто верил. Вид маточки в руках торгового человека злил, ясыркам перестали доверять даже их мужья: Фома с Елфимом.

– Похоже, они других сторон не знают, кроме полуночной! – жаловались на женок.

– Если выживем, на правеже выстою, но сделаю вклад в церковь! – не снимая меховой рукавицы, перекрестился Дежнев и всхлипнул: – Не дойду! Кости крутит, старые раны открываются.

Не только он, еще семеро промышленных были обессилены переходом и едва волокли ноги, из-за них и громоздкого тяжелого груза ватага двигалась медленно. И снова пришлось лезть в гору. За ней открылась тундровая равнина, кое-где поросшая одинокими малорослыми лиственницами. Блуждающими, испуганными глазами измотанные путники обшаривали лед обдутых озер. Вверху посвистывал ветер, внизу полосами змеилась поземка. Под снегом угадывалась вихляющая речка. Она тянулась почти в ту сторону, куда указывал компас, но ничего похожего на великую реку не было.

И снова волоклись по льду на север. Налегке возвращались за оставленными нартами с гусельниковским товаром. Ночевали в снежных ямах, отрытых в сугробах. Жгли маленькие тундровые костры под котлами, у которых в черед отогревали руки, в теплой воде разводили ржаную муку, присаливали и поливали постным маслом. Но на этот раз обдутый ветрами лед речки вывел к застывшему заливу, который был похож на те места, где остались кочи. Девки уверяли, что это и есть Анадырь. Вскоре путники наткнулись на занесенные снегом завалы плавника: где-то вверху был лес. Отогревшись у большого костра, они нашли поблизости от стана брошенную землянку.

Жилье был нерусским: вход сверху, в кровле, под ним очаг, по стенам ряды нар, разделенные позеленевшими от сырости кожами, и всюду сидячие, стоячие, подвешенные к потолку людские скелеты в кожаных одеждах: тоскливо, холодно, страшно, но лучше, чем в снежной яме. Чукчанка с юкагиркой ничуть не удивились костям и осматривали землянку с радостью. Их стали расспрашивать, чья она? Женщины без сомнения ответили – откочевавших оленных анаулов.

Осенив стены и кости Животворящим Крестом, путники из последних сил натаскали плавника, растопили чужой очаг. По стенам заплясали тени, из темени безмолвно скалились человеческие головы. Но землянка стала наполняться теплом. Приятный запах дыма глушил чужой, враждебный дух. Ночевали как есть: наводить порядок не было сил. Утром пренебрегли неодобрением женщин, вынесли и с честью сложили в стороне от землянки скелеты. Два дня отдыхали и отъедались остатками хлеба, на третий Бессон объявил: