– Ересь!

– Как знать?! – Со вздохом тряхнул бородой атаман и расправил рыжеватые усы.

Как-то неожиданно быстро закончились светлые ночи, Камень и море стали накрывать редкие сумерки. Было тихо и холодно. К утру приморозило и вода в питьевой луже возле ручья покрылась льдом. Здесь ватага простояла день, запасаясь птицей, дровами и водой. На другой, с непонятной тяжестью под сердцем, атаман приказал продолжить путь. На выходе из бухты обернулся к столбам, ему показалось, что каменные личины хохочут. При слабом ветре, помогая парусу веслами, ватага удалялась от берега. Широкая полоса отмелей вынуждала уходить от суши дальше и дальше.

Селиверстов на корме бегал от борта к борту, журавлем перегибался к воде, требовал постоянных промеров. В трех верстах от берега под днищем было всего полтора аршина воды. В случае бури здесь невозможно было ни вытащиться на берег, ни найти хоть какой-нибудь закрытый от волн залив. В полуночной же стороне за плавучими льдами ясно виднелась черная полоска гор с белыми плешинами снега. Море было тихим, но желтое стылое солнце начинало кутаться в громоздившиеся на горизонте облака. Они наливались красным и розовым светом, а цвет воды становился серым и тусклым. Селиверстов замер, уловив какие-то перемены, настороженно вытянулся, как суслик у норы, и трубно заорал:

– Спускай парус! Разворачивай!

С ним не спорили, не пререкались. Гребцы одного борта наваливались по двое на весло. Коч развернулся, в это время ветер широкой полосой прогнал рябь с севера, а в следующий миг обрушился на судно с такой силой, что бедняцкая борода Юши Селиверстова залепила ему глаза. Анисим Мартемьянов двумя руками отмахивался от своей, будто пытался освободиться от накинутого на голову мешка. Под спущенным парусом, на веслах, коч пошел в обратную сторону, боясь быть выброшенным на мель.

– Навались, братцы! – ревел Селиверстов. – Не успеем – подавит!

До того как ветер пригнал лед, они обошли мель и приткнулись к берегу в той же бухте, из которой вышли. Коч мотало с борта на борт. Казаки и промышленные спешно высадились, нашли обкатанный плавник, подвели под днище мотавшегося судна, воротом вытянули его на сушу. Ветер выл среди дюн и камней голосами нечисти. Временами он стихал, крытые палубой носовую и кормовую жилухи и кожаный парус, натянутый между ними, резкими иглами сек холодный дождь. Буря стихла на третьи сутки к утру.

В августе ночи стали темными. Старший Стадухин до рассвета лежал на узких нарах с открытыми глазами, прислушивался, как успокоенно плещет о берег волна. Едва рассвело – поднялся, выбрался наверх. По бортам лежали надувы снега, корма обросла острыми застругами льда. Море выглядело мрачным и холодным, вдали, за мысом, на черном после отлива песке тугими кожаными кулями лежали моржи. Их было десятка полтора. Еще столько же плескались у берега.

– Охтеньки! – страстно пробубнил под ухо Бугор. Он следом за атаманом вылез из жилухи и кинулся обратно, будить товарищей.

Промышленные и казаки крадучись высмотрели моржей, стали собираться на промысел. Одни ушли берегом, другие уплыли на двух легких лодках. Загрохотали выстрелы, ранеными быками заревели морские звери.

– Почти весь август впереди! – обнадежился атаман, глядя на подступившие льды. Селиверстов озадаченно отмолчался. Глаза его съежились и запали под лоб, обычно напористое лицо было настороженным.

После выстрелов большая часть зверей ушла в море. Казаки и промышленные свежевали туши, пекли мясо на кострах, хвастали добытыми головами. Федька Ветошка выворотил из песка заморный клык, потом другой. Спутники перестали гоняться за подранками, начали лопатить отмель и вскоре перерыли ее всю. Старший Стадухин, неприязненно морщась и стараясь не смотреть на туши с отрезанными головами, вынужденно подошел к кострам промышленных. Обмывая окровавленные руки в морской воде, Тарх тихо посочувствовал брату:

– Не отпустило? Через войны и убийства прошел, а к крови не привык... Отец, Царствие Небесное, жаловался, не мог тебя заставить рубить кур и гусей.

– Война – другое дело! – стыдливо поморщился Михей, вернулся к кочу и опять пошел к каменным столбам, предчувствуя, что радость добытчиков обманчива, стрельбой и кровью они спугнули удачу, баловавшую неделю сряду: милость Божья иссякает, а водяной дедушка взбешен. Битые льдины покачивались у самого берега, к востоку не виделось ни одной проходной полыньи.

– Придется сходить сушей, поискать устье Погычи! – хмуро сказал спутникам атаман, не разделяя их веселья, вымученно взглянул на скромного Казанца. – Мне нельзя оставить коч. Станут добычу делить, передерутся... Ивашка! – окликнул Баранова. – Иди с писарем, поищите реку или добудьте языков. Вы у нас самые мирные.

Оба Ивана были людьми покладистыми, нежадными до добычи. Пока их товарищи добирали с отмели заморные кости, они опоясались саблями, заткнули за кушаки топоры, с пищалями на плечах пошли морским берегом на восход. Прибой выбросил на сушу еще одну тушу моржа. Как ни холодна была вода, она уже вздулась, пустив дух. Промышленные отсекли голову, разделывать же ее не стали, в ожидании ертаулов бродили по тундровым озерам, били гусей и уток.

Через трое суток на четвертые вернулись израненные ертаулы. Казанец был бледен от потери крови, Баранов, опираясь на пищаль, едва волок ноги. Они привели двух мужиков со связанными за спиной руками. Пленники были одеты в оленьи кухлянки и узкие нерпичьи штаны, какие носят чукчи, но не были чукчами, которых колымские казаки и промышленные хорошо знали. Баранов сдернул с плеча пленного плащ из моржовых кишок, бросил на землю и опустился, не имея сил двигаться. Виснувший на нем Казанец со стоном упал. Ертаулов подхватили под руки, обмыли, перевязали раны, увели на коч.

Пленных с почетом развязали и накормили. Съев за один присест пуд моржового жира и мяса, они повеселели, не показывая удивления, с любопытством разглядывали бородатых людей.

Баранов с Казанцем лежали на лучших местах в жилухе. Беглый казак болезненно щурился, претерпевая боль, рассказал, что они шли возле моря двое суток, реки не встретили, но увидели две юрты при большом оленьем стаде. Мужики не подпустили их к себе для разговора, сразу стали отбиваться. Пришлось идти на погром, силой брать пленных.

– Язык у них свой, – постанывая, заговорил Казанец. – Не похож на чукотский. Называют себя хор. В пути сказали, что чукчи – их главные враги и часто бывают в тех местах, куда они пригнали своих оленей с дальних рек. Ждали нападения от них, а пришли мы.

– На погроме взяли это! – Баранов вытянул из-за голяшки ичига нож. Он пошел по рукам казаков и промышленных людей.

– Мой! – вскрикнул Анисим Мартемьянов. – Афоньке Андрееву продал. Помню, рядились из-за этой вот щербины, – указал пальцем на незашлифованную поковку.

Ясырей стали расспрашивать знаками и словами, какие кто помнил после стычек и встреч с чукчами. Сыто срыгивая воздух, они охотно отвечали, что бородатых людей их родичи видят часто. Прежде они жили в этих местах, но когда сюда стали пригонять свои стада чукчи и юкагиры – ушли за море. Бывает, и сейчас приходят, между собой говорят непонятно. Сменят изодранную обувь и опять уйдут. А недавно они были выброшены на мель в больших деревянных лодках. Родичи их пограбили и убили.