– И что? Седина и остроумие могут быть неотразимы, – усмехнулась Сабина и пожала плечами, мол, подумаешь. Если в глазах Фаустины она распутная старшая сестра, то почему бы не сыграть эту роль? – До сенатора был один красавчик жрец из Дельф, когда мы с Адрианом жили в Греции. Он дал мне пожевать листьев лавра, и я, словно пифия, вдохнула пары, от которых закружилась голова, после чего я участвовала в оргии вместе с другими паломниками.

У Фаустины округлились глаза.

– Ты участвовала в оргии?

– Я бы тебе не советовала, – сказала Сабина. – После троих партнеров массовое соитие надоедает. Итак, скольких любовников я насчитала? Трех? Да, был еще один солдат. Самый лучший из всех четверых.

А вот эту историю лучше припасти на другой раз. Не хотелось бы, чтобы младшая сестра попробовала соблазнить кого-нибудь из стражников, охранявших их дом. Одной распутной дочери в семье более чем достаточно.

– Ну как, ты потрясена?

– Нет, – призналась Фаустина и покраснела.

– Даже Кальпурния не всегда была такой образцовой матроной, как сейчас, – добавила Сабина. – Она переехала к отцу за три недели до свадьбы. Помнится, тогда весь Рим перемывал ей косточки.

– Мама? – удивилась Фаустина. – Думаю, даже убеленные сединами старики в молодости нарушали правила.

– Ну, Кальпурния еще не старуха. Ей всего лишь сорок пять. Это еще не возраст.

– Сорок пять – это старость, – решительно заявила шестнадцатилетняя Фаустина.

– Наверно, все матери кажутся старыми в глазах своих дочерей, – сказала Сабина. – Но только не моя. А еще она была самой знаменитой распутницей во всем Риме после императрицы Мессалины.

– Неужели? А я и не знала, – призналась Фаустина. – Мне никто ничего о ней не рассказывал. Только рабы. Но если их послушать, она была настоящая Медуза.

– Она была в сто раз хуже Медузы и Мессалины вместе взятых. Иначе почему все с таким рвением вешают на меня ярлык шлюхи? В глазах людей я такая же, как и мать. Вои и все объяснение.

– Четыре любовника за десять лет не делают тебя шлюхой, – решительно изрекла Фаустина. – Тем более, если учесть вкусы Адриана.

– А что тебе известно про его вкусы?

– Рабы делятся со мной слухами. В том числе, и твои. Это самый верный способ быть в курсе дел. Адриан, как он может возражать. У него ведь у самого есть… мужчины.

– Когда-то не возражал.

В первые годы их брака Адриан никогда не задавал вопросов, с кем проводит время его жена, при одном условии, что Сабина будет соблюдать приличия и не запятнает его имя позором, став причиной публичного скандала или родив внебрачного ребенка. В остальном ее постель – это ее постель. Он даже не настаивал, чтобы она родила ему сыновей, как то обычно требуют большинство мужей. Но после Дакии тема любовников вдруг стала болезненной.

– Признайся, во время кампании ты приводила в свою палатку легионеров? – спросил он как-то раз, что называется, в лоб, и по обеим сторонам его рта залегли глубокие складки. Это случилось в ту ночь, когда Траян праздновал в Моге победу. Тогда он приказал ей блюсти себя, и она вышла за дверь в мокром платье.

– Трибун или офицер, человек равного с тобой положения – это одно, но грязный солдат – это уже выходит за рамки любых приличий. Так приводила или нет?

– Нет, – ответила Сабина, и это была чистая правда. Потому что в свою палатку они никого не приводила. Она вообще в ней не спала. Если она и спала где-то и с кем-то, то всего с одним солдатом. Если вы хотите, чтобы ваша ложь звучала убедительной, она должна содержать как можно больше правды. Помнится, тогда Адриан повернулся и зашагал прочь. И никогда больше не возвращался к этой теме.

«Но именно после той ночи начались все эти его вопросы, – подумала Сабина. – Где ты была? Куда ходила? Кого видела? Почему улыбнулась?»

– Скажи мне еще раз, – обратилась к ней Фаустина. – Лично мне Адриан не нравится. Отцу он тоже не нравится. Он не нравится самому Траяну. Тогда почему ты вышла за него замуж? Ты ведь могла выйти за кого угодно!

– Честно говоря, я не жалею, что вышла за него. – Сабина поднялась с места и потянулась. – Когда-то мы с ним вели такие замечательные беседы. – Она пыталась сохранить легкомысленный тон. – Даже сейчас я бы не сказала, что жить под одной крышей с Публием Элием Адрианом скучно.

Фаустина вопросительно посмотрела на сводную сестру.

– Тебе это так важно?

В следующий миг, наплававшись в бассейне, вернулась Кальпурния. От прохладной воды ее щеки раскраснелись.

– Ну как, девушки, еще не устали сплетничать? Сабина, если ты убедила мою дочь, что она должна или стать весталкой или сбежать с гладиатором, скажу честно, я на тебя рассержусь.

– Неправда, – возразила Фаустина. – Сабина дала мне немало ценных советов о семейной жизни. Согласись, что девушки должны брать пример со своих старших сестер.

– В разумных пределах, – уточнила Сабина. – Значит, у тебя появились женихи? Интересно было бы о них услышать.

Втроем они вышли из кальдария в соседний зал, где улеглись на мраморных плитах и подозвали к себе банщиц. Сабина и Фаустина легли рядом, и пока ловкие пальцы массажисток мяли им спины, переговаривались между собой.

– Есть один жених, его я называю его Нытик, и еще один претор, которого я называла Красавчик, потому что он… красавчик. Но однажды он попробовал меня поцеловать и засунул мне в рот язык так глубоко, что меня едва не стошнило, и с тех пор я называю его Тошнотиком.

Возможно, внешне Фаустина и была юной Венерой, но ее темные глаза светились отцовской проницательностью, под роскошными светлыми волосами скрывалось здравомыслие Кальпурнии. Так что у нее не возникнет трудностей, когда настанет момент выбрать себе мужа. Она наверняка предпочтет человека честного, разумного, надежного, такого, кто бы ценил и уважал ее.

Как жаль, что я не Фаустина, вздохнула Сабина. Прямая и трезвомыслящая. Фаустина никогда бы не влюбилась в бывшего гладиатора… чтобы потом выйти замуж за холодного, расчетливого политика с его занудной мамашей, которой до всего есть дело.

Адриан был таким не всегда, тотчас встала на защиту супруга вторая половинка ее «я». Вот если только знать, почему он так сильно изменился с тех пор!

Викс

Никто никогда не говорит вам, что это такое, стареть. Нет, я знал, что к тому времени, когда мне стукнет пятьдесят, у меня появится седина, а мои плечи начнут сутулиться. Но как несправедливо, уже в тридцать лет просыпаться с жуткой головной болью после всего двух кубков вина, в то время как в семнадцать я мог запросто выпить два кувшина, а на утро даже не вспомнить об этом. Увы, после ночи воспоминаний у Тита у меня было такое ощущение, будто в моей голове работает дюжина молотобойцев. Превозмогая шум в ушах и пульсирующую боль в висках, я кое-как влез в доспехи, дрожащими пальцами закрепил ремни, прицепил на шлем парадный плюмаж и вместе с курьером и его депешами потащился во дворец на прием к императору. Я уже забыл, когда последний раз бывал во дворце и не могу сказать, что я горел желанием попасть туда снова. Когда мне было тринадцать, я провел в его стенах несколько не самых лучших месяцев моей жизни, не то в качестве гостя, не то пленника, и потому был бы только рад, если бы представилась возможность никогда больше там не появляться. Но мраморные коридоры показались мне веселее, чем я их помнил. А может, все дело в шумной толпе рабов, вольноотпущенников и даже длинных очередях просителей, на лицах которых больше не было печати страха.