Не скажу, чтобы я в течение десяти лет, проведенных в Германии, скучал по Риму, но сейчас я все-таки с жадностью вдыхал римский воздух.

– Привет, старушка, – сказал я столице империи.

В ноздри мне ударили запахи дегтя, пива, жареного мяса, немытых тел, благовоний и кипучей жизни.

– Ну и вонища здесь, – проворчал курьер.

– И как тебе запашок? – весело отозвался я. – Кроме как здесь, такого нигде больше нет. Обожаю этот город.

– Здесь слишком жарко, – пожаловался курьер и удалился в поисках гостиницы.

– Ты идешь со мной? – крикнул он мне из-за плеча.

– Нет, надо кое-кому нанести визит.

На мой стук дверь открыла старая вольноотпущенница в платке и придирчиво окинула меня взглядом с головы до ног.

– Ты к кому?

Я снял шлем и представился. Не успел я договорить до конца, как ее лицо расплылось в беззубой улыбке.

– Ну конечно! Ну конечно! – и она пропустила меня внутрь. – Он уже давно ждет тебя. Постой минуточку…

Ждать долго не пришлось.

– Разрази меня Юпитер! – воскликнул я, высвобождаясь из медвежьих объятий. – Что случилось с тобой, Симон?

Я посмотрел на своего бывшего товарища по контурбернию, который первым ушел из армии. Симон отрастил курчавую бороду, волосы на голове тронуты сединой, сверху – шапочка. Вместо привычных лат, которые сидели на нем как вторая кожа, он на восточный манер был одет в халат с кисточками.

– Где тот, кто учил меня входить в учебный поединок правой рукой?

– Его нет, и притом давно, чему я только рад, – с этими словами Симон потащил меня дальше в дом. Я успел рассмотреть приятный, залитый солнцем атрий, такой же, как и во всех римских домах. В небольших кадках росли апельсиновые деревья, широкие резные двери вели в просторные комнаты. Впрочем, не успел я войти, как из этих дверей в атрий тотчас начали стекаться любопытные.

– Вот уж не рассчитывал увидеть тебя так скоро, – Симон, все так же улыбаясь, похлопал меня по плечу. – Ты только что прибыл?

– Прыщ, Юлий и Филипп съели бы меня заживо, узнай они, что я не зашел проведать тебя. – Я покосился на толпу любопытных, которая росла буквально на глазах. Многие были похожи на Симона – та же борода, те же темные глаза. – Это твои родственники?

– Все до единого! Это моя племянница Мира, а это ее брат Веньямин.

Мне навстречу вышла симпатичная веснушчатая девушка и маленький черноволосый мальчик, которого Симон тотчас подбросил в воздух, а девочку ласково потрепал по щеке, сказав что-то по-еврейски. После чего вновь обратился ко мне на латыни.

– А это мой брат Исаак, его жена Хедасса, мои двоюродные братья… – за этим последовали новые имена, новые лица, новые приветствия. Слегка ошарашенный, я раздавал кивки, а сам думал о том, какие они сейчас, мои собственные сестры. Одну я видел, когда она еще была в колыбели, другую не видел вообще. Интересно, волосы отца уже совсем поседели? А мой брат, он хотя бы сколько-нибудь похож на меня? Иногда я с оказией посылал письма родителям в Британию, а еще реже мне приходил ответ – помятое письмо, написанное красивым материнским почерком. Последнее, что я слышал от них, так это что жизнь в их горах прекрасна и безмятежна, отец по-прежнему терзает свой сад и учит брата боевым приемам, а мои сестры – веселые, длинноногие девчушки. Кто знает, когда я увижу их снова? Служить мне оставалось еще десять лет. Надеюсь, что к тому времени моя мать еще будет жива, чтобы вновь заключить меня в теплые, материнские объятия.

– Здравствуй, Верцингеторикс, – поприветствовала меня немолодая женщина. – Мой Симон много о тебе рассказывал. Ты должен сегодня вместе с нами отпраздновать шаббат. Симон говорил, что ты ведь тоже еврей?

Женщина задержала взгляд на татуировке на моей левой руке: там был изображен орел с распростертыми крыльями. Клюв раскрыт в победном клекоте. Я сделал себе ее после триумфа в Дакии.

– Да, моя мать еврейка, – признался я, понимая, что мои слова слышат бесчисленные дядья и двоюродные братья.

– Значит, и ты тоже еврей, – сказала женщина, как будто подводя итог. Наверно, я ожидал от еврейского дома большей экзотики. Некоторые легионеры из нашего Десятого служили в Иудее. От них я наслышался об этой стране самых нелестных отзывов, мол, засушливая знойная задница мира, в которой живет шумный, вспыльчивый народец. Правда, я старался пропускать мимо ушей самые невероятные байки: мол, евреи отрезают своим новорожденным мальчикам члены. И все же я ожидал встретить в доме Симона что-то иное, нечто более восточное, совершенно непривычное. Увы, его семейство – стоило мне привыкнуть к числу людей – мало чем отличалось от любой римской семьи, с которыми мне доводилось делить трапезу. Дом тоже был самый обыкновенный, возведенный вокруг квадратного атрия. Как и просторный триклиний с его стилизованными фризами из виноградных гроздей и чаш. Как и слуги из числа вольноотпущенников, которые забрали у меня плащ. Ну, разве что здесь было больше бородатых мужчин, а женщины закрывали головы яркими платками. В остальном это был зажиточный римский дом. Впрочем, нет, одна разница все же была. За столом меня усадили на почетное место, однако многочисленные сморщенные тетушки и бабушки, да и дети тоже, смотрели на меня как на существо из сказочного мира, как будто у меня вот-вот вырастут рога. Какой-то маленький мальчик указал на меня пальцем, и сестра – та самая веснушчатая девушка, которую Симон представил как свою племянницу – поспешила одернуть его. Когда же я повстречался с ней глазами, она потупила взор, как и положено воспитанным девушкам. Правда, что касается меня, то в последние годы мне почти не попадались воспитанные девушки. Лишь веселые и крикливые офицерские жены, и германские шлюхи, с которыми я проводил время в Моге.

Кушетки поставили полукругом, как обычно на вечеринках, с той разницей, что здесь имелись места и для детей, чего не встретишь в римских домах. Слуги обходили кушетки, подавая вино и блюда с угощениями. Я было потянулся за хлебом, но Симон подтолкнул меня в бок. И тогда до меня дошло, что его мать по-еврейски читает какую-то молитву и исполняет некую церемонию со свечами. Я поспешил склонить голову, однако молитва оказалась короткой.

Нам подали рыбу, жареного ягненка и снова вина. Через какое-то время последовали новые молитвы, и, что удивительно, я разобрал половину еврейских слов. Правда, ради меня всеобщая беседы шла на латыни. По мере того как наши кубки наполнялись снова и снова, несколько юных племянников начали жаркий спор об Иудее, о том, как жестоко обошелся с их страной Рим. Интересно, подумал я, если Рим был столь жесток, то почему они сейчас живут здесь, если не в роскоши, то в достатке? Но Симон согласно им кивал. В эти минуты он вновь напомнил мне бравого солдата, каким я его знал – этакая неприступная скала, прошагавшая справа от меня весь поход. Затем разговор пошел о том, что возможно ли заново отстроить Иерусалим. Я рискнул вставить свое слово.

– У вас будет такая возможность, – обратился я к одному из юных бородачей. – Вскоре император поведет легионы в поход в Парфию. И ему не будет дела до того, кто чем занят в Иудее.