Вскоре они начали смелее входить в избу, они касались каждого предмета, который стоял около меня или был на мне, и когда один из них увидел на моей груди медальон, схватил его в руку, быстро начал присматриваться и с восхищением сказал мне:

— Это Матерь Божья?

Я дал утвердительный ответ — он странно посмотрел мне в глаза и спросил:

— Разве ты крещеный?

Я кивнул ему головой в знак подтверждения, и кацап заговорил:

— Перекрестись!

Я совершил крестное знамение, и никогда, конечно, с такой торжественностью, святостью и помазанием этого не делал. Кацап внезапно обернулся и стал выкрикивать: Б!., ть!.. Иван Иванович, Петр Никитич, Илья Ильич и т. д. по очереди подзывая всех пожилых домохозяев, они тоже подбежали и толпились возле меня, а первый, кто меня изучал, размахивая руками, рассказывал:

«Смотрите, он крещен! он крестится так же, как и мы, святым крестом, он носит на груди Богородицу».

Я был формально осажден, потому что каждый жаждал рассмотреть меня в близи, касаясь руками каждого предмета. Но больше всего они смотрели на медальон, который мне пришлось снять, и он переходил из рук в руки, и с общим восхищением они восклицали:

— Смотри?., это как наша Пресвятая Богородица.

Теперь посыпались вопросы, и я некоторое время отвечал.

Завязалась бойкая беседа, которая затянулась до самого утра. Я убедился из нее, что у простого народа в России основа сердца очень хорошая, что у многих есть практический, здоровый разум.

На другой день около полудня, угощённый и провожаемый овациями местных жителей, я выехал на санях, в которые была запряжена лучшая пара лошадей, какая была в деревне.

5

[…] Исправник все повторял: «Пан свободен, береги себя, если заболеешь, то не сможешь ехать: там жена и дети с нетерпением ждут тебя».

Эти слова, как электрическая искра, потрясли всю мою нервную систему, и я тут же вскочил на ноги — здоровый, сильный и в сознании. Я широко открыл рот, вдохнул воздух, вдохнул всей грудью; мне показалось на мгновение, что я задохнулся, и, наконец, заговорил.

— Начальник, ради Бога! Это не сон ли, не смеешься ли ты надо мной?

Теперь он сел рядом со мной и начал подробно рассказывать.

— Два года назад я подал представление начальнику 3-го жандармского отделения в Санкт-Петербурге, прося, чтобы он вас, как человека спокойного, обремененного семьей, заслуживающего внимания, освободил — такое право действует, но оно применяется к ворам, о политических закон ничего не говорит.

«Я остался с носом — мне сказали, чтобы я не вмешивался в дела, которые мне не принадлежат. Теперь я узнал, что в Петербурге был назначен Шувалов[401], и что в целом что-то изменилось к лучшему для политических преступников; поэтому около года назад я сделал повторно представление, и вы видите, в счастливую минуту эта мысль пришла мне в голову, потому что вот вчерашняя почта привезла „бумагу“, освобождающую пана».

Он закончил говорить и, видя, что я уже совсем пришел в нормальное состояние, снова сердечно обнял меня и добавил:

— Любезный Владислав Иванович — в честь такой счастливой вести сегодня у меня будет собрание, и вы, как герой дня, не откажетесь от своего присутствия у нас.

Я пошел. Я нашел там собравшимся все устьсысольское общество — все по очереди поздравляли и сердечно пожимали мне руки, и все примерно так говорили:

— Мы рады вашему счастью. Бог да даст вам все хорошее, но нам жаль вас, мы будем скучать по вашей милой компании.

Несмотря на все гостеприимство моих домохозяев, несмотря на восторженное поведение всей компании, которая меня окружала, я был грустен, задумчив, зол на себя за то, что неблагодарен за столько сострадания и сердечности. Что делать? Такова уж человеческая природа — эгоизм прежде всего. Я был свободен. Сегодня я сразу мог уехать, и все же, хоть я и сообщил жене телеграфом, но деньги мне придется ждать с полгода — и, уже вольным и свободным, мне придется сидеть Бог знает как долго.

Я хотел вернуться на свой счет, так как иначе меня отправили бы этапом. И мало того, что мне пришлось бы снова пройти все тюрьмы и этапные дома, но в пути я был бы как минимум целый год. На это согласиться было невозможно, а, желая ехать как свободный человек, я долей был иметь как минимум 300 руб[лей], а тут у меня и одного за душой не было.

Почтенный исправник знал причину моего горя, приблизился ко мне, повел в свой кабинет, попросил меня сесть и, взяв мою руку, сказал:

— Не волнуйтесь и потешьтесь с нами сегодня — может быть, мы больше никогда не встретимся в жизни. Вы можете поехать домой хоть бы и завтра. Видя мое замешательство и удивление, он продолжал: здешнее купечество, видя вас грустным и смущенным, спрашивали меня о причине. И вот они дали мне на руки 300 руб[лей], попросив, чтобы вы взяли на дорогу.

Хотел ответить — он не позволил — и, все еще держа мою руку в сердечном рукопожатии, продолжал:

— Не бойтесь — мы знаем, что вам не нужно, и, кроме того, мы знаем, что вы не приняли бы пожертвование. Вот они и дают вам эти деньги, прося прислать им из Варшавы разные покупки, а завтра я дам вам опись предметов, которые вы должны купить и прислать.

Радости моей не было предела — сперва потому что я тотчас могу выехать на родину, еще более, что нашел здесь, на чужбине, среди посторонних столь сердечных друзей. И скажу честно, что в жизни своей, даже на родине, по которой скучал, я уже никогда-никогда не испытывал столько сердечности, сострадания, истинной доброты и той любви к ближнему, какой наделили меня эти простые и мелкие людишки, но великие сердцем и душой!

На третий день я уехал. Я купил сани с «накладункой» (палатка выстлана шкурами северных оленей) и заплатил за все рублей шесть. Пречестный исправник дал мне в товарищи чиновника, который через Усть-Сысольский уезд, а было несколько сотен верст, переправил меня бесплатно. Сани я купил потому, чтобы не пересаживаться на станциях, а главным образом иметь удобный экипаж до самой железной дороги.

Устьсысольские дамы так много прислали мне подарков в виде пирогов, настойки, вина, что для того, чтобы забрать это, потребовалась бы отдельная подвода для провианта. Я оставил почти все своим бедным товарищам, которые еще оставались в изгнании […].