нескольких, были очень мало образованы, едва умели писать и читать. В целом, каждая женщина несет высшие сущности. Они чувствуют собственную слабость и знают, что им нужна опора. Они не признают этого, но это действительно так. Для женщины недостаточно красивого лица, потому что она обязательно желает большего: будь то разум, будь то доблесть, будь благородство или, наконец, авантюрная репутация. Каждая гибкая — и так, как плющ встречных ветров. Репутация поляков в России определена. Все их считают людьми, полными чести и мужества. Мы получили это наследие от наших предшественников. Со своей стороны мы были молоды, веселы и при этом считались чем-то более значительным. Так что удивительного, что мы заняли первые ступеньки, а других оттеснили ниже.

Мне вспоминается событие, которое дает представление о том, как нас видели в тамошнем обществе.

Купец X. устраивал пир, уже не помню по какому случаю, и сам к каждому приходил с приглашением; мы обещали приехать. А надо знать, что четверо из нас были неразлучны, то есть Гл., Кл., Ст. и я; на всех собраниях мы бывали вместе, танцевали визави, в одних и тех же бывали домах, и никому, конечно, не пришло бы в голову приглашать одного, а другого нет. Купец X., однако, не пригласил Гл.; мы узнали об этом только к вечеру. Быстро пришло решение, что никто из нас на веселье не пойдет, а я же позвал их к себе, чтобы провести время вместе, на что все согласились.

Около 9 приходит слуга от купца X. с уведомлением о том, что все уже прибыли, и что нас очень просят приехать; мы отвечаем, что никто из нас не пойдет, не объясняясь по какой причине. Через несколько минут подъезжают сани исправника, и его ямщик приходит ко мне сообщить, что у его господина есть ко мне дело, что он сам не может приехать, потому что он на балу, следовательно, чтобы я отправлялся. Я сел в сани и поехал. Вскорости приехал, слуга проводит меня в кабинет купца, где уже ждал исправник.

— Почему вы не соизволили, — сказал он мне очень холодным и насмешливым тоном, — почтить своим присутствием сегодня вечером купца X.

— Мы предпочли остаться дома, — ответил я.

— А я бы очень хотел, чтобы господа были здесь, — и принял угрожающий тон.

— Вы как исправник обладаете большой властью над нами, но не настолько, чтобы заставить нас танцевать, если нам это не нравится.

— Но скажите мне, — и тон его смягчился, — что может быть причиной такого решения? В конце концов, вы охотно везде бываете.

— Вероятно, есть причина.

— Да, будьте так любезны назвать мне ее, — сказал он уже добродушно.

— Если вы со мной разговариваете уже не как исправник, а как Иван Леонтьевич Юденцкий, то я сейчас все объясню.

Господин X. не пригласил Гл., а как хорошо известно Ивану Леонтьевичу и ему также, мы всегда в компании бываем вместе.

— Да, это правда.

— Оскорбил он нас тем, что нашего товарища исключил, и поэтому мы не пришли.

— Дурень, я уже догадывался, что в этом должна быть его вина.

Крикнул: Эх! тотчас явился слуга.

— Позови хозяина.

Хозяин вошел немедленно.

— Ах ты свинья, суки ты сын, воскликнул исправник, ты смеешь жаловаться, что они к тебе не пришли на гулянку, а почему ты не пригласил их товарища Гл.

— Виноват, Иван Леонтьевич, ответил милостивым голосом X.

— Езжай сразу за ним.

— Слушаю, Иван Леонтьевич.

— Извинись перед ним.

— Слушаю, Иван Леонтьевич.

— Чтобы ты не возвращался без него.

— Слушаю, Иван Леонтьевич.

— Ну и чего ты еще стоишь, болван, когда уже должен быть в пути.

— Бегу, Иван Леонтьевич.

— Я ожидаю, что вы все придете.

— О, теперь-то, конечно, прибудем, самое большое через десять минут.

В самом деле, в предвидении того, что произойдет, каждый из нас был одет и только оставалось накинуть фрак. Купец сразу со мной приехал ко мне в дом, не только перед Гл., но перед всеми четырьмя чуть ли не со слезами извинился, признавшись, что к этому его подговорили несколько молодых людей […].

Сельское население испытывало к нам большое сочувствие. Селяне не видели в нас врагов, видели только несчастных. Крестьяне из дальних поселений особенно жалели нас.

Старухи часто повторяли:

— Вы, бедные дитятки, так далеко от своей родинушки, вы пропадете здесь на чужбине, и давай выпытывать: оставили ли мы жен и детей в доме, живы ли родители, отобрали ли у нас имение? На сердце становилось легче, когда мы сталкивались с таким простым, искренним, не притворным отношением. Почтенные люди, они не знали, что несколько сердечных слов приносят облегчение нашему страданию.

Kier dej Z. [Zygmunt Wielhorski]. Wspomnienia z wygnania 1865–1874 przez hr.

Poznań, 1875. S. 51–55.

№ 6. Эльжбета Табеньская — От доли и неволи — воспоминания изгнанницы

Эльжбета Табеньская происходила из Литвы. За помощь повстанцам она была сослана в Томск, где работала частной учительницей в польских семьях. В 1876 году после очередного царского манифеста она покинула Сибирь, но, не имея возможности вернуться в родные края, поселилась в Варшаве, где учила детей в семье, с которой познакомилась в ссылке. Некоторое время она оставалась у сестры в Казани, чтобы, наконец, в 1885 году вернуться в Варшаву. В избранном отрывке она описывает ликвидацию приюта в Томске в 1870 году по распоряжению губернатора Николая Васильевича Родзянко[409].

[…] В приюте было около десятка детей: девочки и мальчики; в этом же доме жил ксендз ректор Давидович[410] с несколькими ксендзами, из которых я припоминаю себе кс[ендза] Михала Воловского[411], очень набожного старика, которого я раньше, хотя и очень редко и ненадолго, навещала, и он был рад меня видеть; кс[ендза] Игнация Дашклиневича, старого, но еще крепкого, кс[ендза] Плацида Шарковского[412], еще молодого, великого аскета. Все они каждый день совершали мессу; отец ректор учил детей религии и много работал над подготовкой их к Св[ятому] причастию. Они исповедовались в Великую среду, а в Великий четверг приняли Господа Иисуса очень благочестиво, с большим сосредоточением духа[413]. Вечером того же дня приехала из деревни сестра одной из девочек, Эльжбетки, чтобы забрать ее с собой. Отец ректор на это не согласился, желая, чтобы она еще один день провела в сосредоточении духа. Разгневанная этим отказом, она пошла к губернатору, обвинила кс[ендза] Давидовича] в организации школы и принудительном удержании Эльжбетки, необходимой ей в эти дни в хозяйстве; при этом она бросила на преподобного