class="p1">Тревес удовлетворенно кивал, видно было, что ему кое-что известно, разумеется, очень немногое.

— Вы форрьетьер, синьор, иностранец, Поэтому меня больше интересует ваша благонадежность. И собственная репутация, разумеется. На работу я согласен вас взять, однако солидной должности предложить не могу. Впрочем, все впереди, все будет зависеть от времени и обстоятельств.

Сергей никогда не выступал в такой роли, ему казалось, что Тревес оказывает ему большую услугу, и поэтому он не стал договариваться о плате.

Расставались коллегами, один — в фешенебельном кабинете, свежем костюме, расплывающийся от жира, другой — в истоптанных ботинках, в одежде, требовавшей явного обновления, но с чувством достоинства, что в подобных ситуациях всегда вызывает некоторое удивление.

— Синьор, — обратился Тревес к собравшемуся уходить посетителю, — хотел бы, чтобы вы ознакомились. — Подал книгу. — Это мой роман «Энтузиасты». Я тоже писал когда-то... Прочитайте, встретимся — выскажете свое мнение.

Роман не вызывал у Сергея восхищения. Рассказывалось в нем о восстании в Милане 1848 года, однако повстанцы, революционеры изображались такими, что смахивали на сообщников из анархистских групп и группок, не имевших ничего общего с подлинной демократической борьбой. Все же Кравчинский (здесь он несколько погрешил против собственной совести) не хотел портить отношений с влиятельным издателем, он решил перевести книгу, кое-что так меняя в процессе перевода, чтобы подчеркнуть революционность масс, справедливость их борьбы.

Обо всем этом, разумеется, Тревес и не подозревал. Сергей сказал ему, что попробует перевести его произведение и рекомендовать какому-нибудь русскому журналу.

— Синьор Горский, — сказал ему при встрече Тревес, — европейская пресса полна сенсаций о русских нигилистах. Вы сами понимаете — пишут, что взбредет на ум. Что вы скажете, если мы вам предложим выступить по этому поводу с серией статей, корреспонденций, боцетов, то есть очерков, — ваше дело, как вы их назовете? Надеюсь, вам известно, что сейчас происходит в Северной Пальмире, во всяком случае, известно лучше, чем всем другим. — Тревес посмотрел на своего собеседника с улыбкой. — Мне кажется, что это так, маэстро.

— Я должен подумать, синьор Тревес. Предложение ваше заманчиво, однако мне не все достаточно хорошо известно, — уклонился от прямого ответа Кравчинский.

— Думайте, синьор. Нашим читателям это было бы интересно. Плачу вам двадцать пять франков за штуку в двести строк. Думайте. И еще скажу — нас интересуют факты, факты...

Фонтана советовал не упускать случая, впрочем, эта мысль пришла и самому Кравчинскому, однако... не раскроет ли он себя этими корреспонденциями? Как посмотрят на них товарищи женевцы? Возможно, придется снова спрятаться за псевдоним. Конечно, ничего другого и придумать нельзя, хотя вскоре все в Италии догадаются, что из русских эмигрантов такие статьи может писать только он один. А если перед публикацией пояснить, что статьи или корреспонденции присланы из Женевы? Пусть думают, пусть ищут автора там... Тревес соглашается тоже, для него даже лучше... всем известно, что в Женеве, в Швейцарии, — основное ядро русской эмиграции. Стало быть, материалы получены из первых рук.

Так и договариваются: Кравчинский делает две-три корреспонденции, в которых проливает свет на зарождение нигилизма в России, а потом посредством рассказов о наиболее интересных личностях дает характеристику движения в «лицах и образах».

«А знаешь, чью характеристику я сделаю первой? — пишет он Фанни. — Догадайся — Дмитровскую. О нем столько раз в газетах писали, что его имя можно упоминать».

О ком и как писать — это тоже немаловажно. У него столько друзей, товарищей, чью жизнь стоит дать не в очерке, а в целой книге. Однако не всех можно упоминать, не обо всех сейчас можно писать — публикация повредит делу. О «Дмитре» же, Стефановиче, можно. Он давно эмигрировал, о нем почти что забыли. Материал не вызовет в официальных кругах особенного интереса, разыскивать его из-за этого не станут.

14 октября вечером, после библиотеки, Сергей садится за работу. Перед этим традиционные макароны, чашка крепкого кофе. На большее у него не хватает денег, служба в «Пунголо» дает пока очень мало.

...Ночь. За тонкими перегородками спят хозяева квартиры.

Миниатюрная комнатка, где даже кровати не поставишь — вместо нее диван, маленький столик у окна, светильник.

Кравчинский приступил к работе — пишет вступление. Увертюру к своей симфонии. Необходимо объяснить читательской публике, что русский нигилизм (слово введено в широкое употребление Тургеневым) ничего общего не имеет с бандитизмом, как часто его трактуют.

Настоящий нигилизм, пусть вначале и религиозный, был, по существу, борьбой за освобождение мысли, души от оков всякого рода устаревших традиций. Она, эта борьба, шла плечо к плечу с борьбой за освобождение трудящихся классов от экономического рабства. Это было отрицание во имя созидания нового.

Мысли текли свободно — ведь столько об этом передумано! Сергей открыл окошко — ночная прохлада приятно остудила разгоряченную голову.

Он расскажет, как нигилизм вырос до позитивного миропонимания и сущности исторического процесса, как признал полное равноправие женщины и мужчины, как выдвинул и поставил на повестку дня общественной жизни вопрос: «Что делать?» Что делать, чтобы вернуть человеку дарованную природой свободу, полное право распоряжаться собой, орудиями производства, которыми он добывает себе жизненные блага, чтобы дать всем равные права в обществе?..

На следующий день, 15 октября, он сообщает жене:

«..Первую пробную корреспонденцию кончил почти. Завтра кончу вторую... Пишу с величайшим удовольствием...»

Работается ему легко, свободно, будто пишет он на родном, а не на иностранном, итальянском языке. В несколько дней обещанное готово. Есть широкое вступление, есть очерк о Стефановиче. Надев «праздничную» сорочку, Сергей отправляется в редакцию. Здесь уже его ждут. Он уверен, что его статьи понравятся. Другое дело, как посмотрят товарищи (первые очерки Кравчинский собственноручно переписал по-русски и послал друзьям в Женеву для обсуждения, а возможно — и напечатания в других изданиях).

«Только что из редакции, — делится он с женой. — Вот как было дело. Прихожу — докладываю — захожу. Перед редактором моя рукопись, и он начинает комплимент за комплиментом — и прекрасно написано, и язык, и все такое прочее. Некоторые мысли, говорит, редакция не разделяет, но вы, разумеется, разрешаете ей сделать примечания...»

Этого он ждал — сокращений, примечаний. Не думал только, что вместо обещанных двадцати пяти франков за каждую статью Тревес даст двадцать. Сколько бы ни дали, лишь бы поскорее. Ему надо послать ей, Фанни, хоть самую малость денег.